Мой любимый пират. Повести - Евгений Кремнёв

– Аборт! – сказал он резко, словно пролаял, и повернулся, ища пепельницу. Вспомнив где, пошел на кухню.

Когда вернулся, девушка сидела на кровати и натягивала трусики.

– Наташа, давай без демонстраций! До утра еще далеко. Он стоял над ней с хрустальной пепельницей – трусил туда сигарету.

– О чем ты, Сережа? Перепихнуться на прощание? Для этого Ларисы! Только Ларисы!..

Натягивая через голову платье, она приказывала себе «Только не реветь!..»

В прихожей стала подкрашивать губы.

– Я – отвезу, – он вошел в прихожую в брюках, заправляя рубаху.

– Не стоит трудов, пупсик. На такси я пока зарабатываю.

– Ты подумай на досуге. Подумай. Не горячись.

– Единственное о чем я буду думать, это о том, как я тебя презираю, пупсик!..

Серёжа поиграл желваками, побарабанил пальцами о стенку. – Актриса ты! – сказал в уже закрывавшуюся дверь,

– А как же!..

…Голова и сердце были пусты.

Она брела вдоль длинно загибавшейся девятиэтажки до ближайшей арки, за которой шумел ночной проспект.

На обочине девушка стояла минут пять, не шевелясь, ужавшись плечами, и смотрела на себя как бы со стороны и с полным равнодушием слушала своего двойника, в голове которого крутилось хрустальное колесико с бесконечным рефреном: «Все кончено! Все кончено!».

… – Кто? – сказали из-за двери плаксиво.

– Я. Открой.

Щелкнул замок.

– С ума сошла! Два часа ночи!

– Ты ключ из замка не вынула.

– А-а, точно.

Заспанная Маринка, в длинной белой майке, поплелась в свою комнату досматривать черно-белые, как рояльная клавиатура, сны.

Прошлым летом они вместе поступали на фортепианное отделение Института искусств. Наташа недобрала баллов и подалась на заочку на дирижерско-хоровое отделение. Фанатка-Маринка поступила и теперь, ежевечерне, до десяти-одиннадцати, трахается с Шопенами-Шуманами, зарабатывая остеохондроз и неврастению. В спальне Наташа переоделась в халат, легла лицом к стене и уставилась в ковер на стене, думая о бальзаме, которым можно было бы залить болящую пустоту. Геометрический узор расплылся и обрел очертания тела, распростёртого на дороге. Девушка перевернулась на живот и уткнулась в подушку, пытаясь подавить отчаяние.

Нет такого бальзама!

Ее спина стала вздрагивать.

Лежа на животе, она рыдала; в голос и бормотала между захлебами. – Козлы! Мудаки! Гондоны! Сволочи! Твари! Падлы! Уроды! Блядюги!..

Марина, прилетевшая из смежной комнаты на звуки беды, сидела рядом, со стаканом воды наготове, гладила голову подруги и приговаривала, дожидаясь конца истерики. – Так их, Наташа, так!.. Члены им всем повырывать!..

…Она проснулась от жажды.

На востоке, между фиолетовыми облакам и горизонтом, оранжевела щель рассвета. Было так тихо, что она слышала ток крови в висках.

…Когда проснулась во второй раз, Маринка уже ушла.

Не было хлеба. Магазин – напротив. Она переходила улицу и чувствовала вращение земли. В сероватой мгле висел кровавый помидор солнца.

Сережа сидел в холодильнике, плавал в кастрюле с рассольником, бегал по краю ванной, прятался в столе, среди вилок-ложек.

Кое-как поев безвкусной пищи, она включила скрипичные концерты Баха и, закрыв глаза, унеслась в печально-сладкую высоту.

В ресторан пришла оцепенелая, сонливая.

– Что-то ты сегодня в миноре, – сказал Юрчише.

Пела механически, как шарманка, а голос был тусклым, слабым.

После работы опять рыдала – заполняла пустоты. Следующим вечером, перед работой, в дверь позвонили. То был Сережа. Наташа в квартиру его не пустила.

– Что, надумала? – спросил он. – Есть хороший врач.

– Уходи, – сказала Наташа. – Ты мне не нужен.

Вечером он заявился в ресторан, сидел с Лариской; склонившись, что-то шептал ей на ухо. Они смеялись.

«Ну, нет! Она не позволит себя топтать!».

Прервав пение, она спрыгнула со сцены и подошла к столу, где сидели эти. Влепив тарелку с салатом в Ларискину морду, она, как ни в чем не бывало, вернулась на сцену, и кивком приказала ошарашенным музыкантам начать песню с начала.

…Больше Наташа не плакала.

На следующий день, наплевав на все приметы, пошла по магазинам: покупала пелёнки, распашонки, одеяльца, шапочки, косынки, ленты, пустышки, бутылочки и мысленно примерялась к роли матери.

Голос опять стал сильным и красивым.

…Через два с половиной месяца, когда живот аккуратным мячиком стал выпирать из платьев, она взяла декретный отпуск и укатила домой, в маленький городок, в восьмидесяти километрах от прежней жизни.

II

……После них выступала невменяемая команда, игравшая нечто забубённо рок-н-рольное.

Зал ревел, тонул в свисте,

Наташа переодевалась в тесноте гримерной, с завалами одежды на стульях и подоконниках, сновавшими туда-сюда танцовщицами – заполнительницами пауз, с поминутно хлопавшей дверью, вместе с людьми вносившей распахи акустического мусора. Она старалась не думать ни о жидких аплодисментах, которыми их проводили со сцены, ни о Юрчищином «Не прочувствовали!», не понять к чему или к кому относившемуся, ни об угрюмом молчании саксофониста Стекла – предвестнике алкогольного срыва. Можно было по примеру автора песен – Игорька – потешить себя мыслью, мол, зал не тот, или – наша музыка не для быдла, но Наташа не была склонна предаваться самоутешительным иллюзиям: ей уже двадцать два, у нее сын Мишка, и потому фразой «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива!» она отсекла игорьковы самовыгораживания. Он, наверное, до сих пор переминается под дверями гримерной, виноватясь за детей своей суетливой музы, рожденных между стаканом вина, партией в «очко» и копанием на даче.

Наташа ошиблась: за дверью никого не было.

Пробираясь сквозь водовороты разряженной молодежи, она заметила банкрота Игорька, верещащего обезьяньим смехом в кучке кабацких музыкантов. Он уже забыл о неудаче, этот инфант с абсолютным слухом. Юрчищи со Стеклом нигде не было. Наверное, уже в гостинице – винищем заливают фиаско и, прицепом, отмечают встречу с иногородними друзьями-музыкантами.

Наташа – три месяца назад вернувшаяся в ресторан, и еженедельно последней электричкой, уезжавшая к сыну, чтобы, натешившись и нанянчившись, вновь оставить его на попечении матери и бабушки и во вторник утром вернуться назад – многого ожидала от этого сборища, в афишах обозначенного как «Фестиваль надежд-96» и собравшим под свои знамена невиданно представительную тусовку со всего региона. Но (она в очередной раз споткнулась об это «но») уже не имело значения, что где-то тут бродила пара-тройка журналистов из центральных изданий, из тысячеместного зала и из оркестровой ямы ловили ракурсы фото- и видеокамеры, за кулисы заглядывали не местной выделки ребята в модных пиджаках. Уже неважно, они – пролетели.

…Сегодня в ресторане была свадьба. Выходя на сцену петь, она заметила Серёжу. Она не видела его больше полутора лет и считала себя вполне вылечившейся от него. Чёрта с два! Оказалось: и сердце еще ноет, и колени трясутся,

Он был с девушкой – обаятельная улыбка, неискушенные глаза, – не похожей на смазливых шлюшек, с которыми обычно водился. В Наташиной душе кипели горечь, и ненависть: ни разу не поинтересовался сыном, свинья! Сомневался в своем отцовстве, как до нее дошло стороной!..

Жених был родственником Стекла и в каждый перерыв музыкантов тащили за стол. Наташа сидела наискосок от Сережи и чувствовала мгновенные стрелы его взглядов. Она перехватила одну такую стрелу, он даже не кивнул, скотина, а тотчас склонился – преувеличенно-заботливый – к девушке.

Ее так и подмывало устроить милый такой, аккуратный скандальчик. Подсел, пододвинув Игорька, Паха. Пытался напоить. Не старайся, придурок, пока сама не захочу!..

Потом она впервые увидела бывшего любимого напившимся. Уже в самом конце вечера. В обнимку с ясноглазой он топтался у самой сцены в пародии медленного танца и подмигивал поющей Наташе из-за плеча ничего не подозревавшей девушки. Сюрреалистическая наглость его поведения взбесила певицу.

По сошествии со сцены, она хлопнула два бокала шампанского (впервые с добеременных времен) и через пару минут почувствовала себя готовой к подвигам. По пути к подпиравшему колонну наглецу, она была перехвачена Пахой.

– Потанцуем? – сказал он вкрадчиво, увлекая ее в тесноту качавшихся тел.

Ясноглазая, доверившая пьяного Серёжу колонне, танцевала в обнимку с женихом и невестой с округлившимся животом. На глазах у девушки были слезы счастья. … – Я так люблю детей!.. Прям, аж не могу!.. – донеслось до Наташи.

Паха прижимался, шептал на ухо какую-то дребедень. Она не слушала.

Ясноглазая, тем временем, оставила молодоженов, отлепила Сережу от колонны и заботливо потащила к выходу, Наташа так вжалась в Паху, так теранулась бугорком, что тот завелся с пол-оборота, зашептал, уговаривая. – Ты – полный вперед! Поехали ко мне! Поехали! Ну!..