Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В Тигель собрался? Что ж, главной конторе исправные работники нужны. Мы в них тоже нуждаемся. Но коль решил жизнь заново начинать — езжай, не держу.
Алеша разглядывал старика. Завидно был одет дядя Кузьма, а управляющий — еще наряднее: в меховом картузе, в черном суконном сюртуке, в бархатном жилете. Из кармашка жилета выглядывала золотая цепочка.
— Я сегодня там буду… скажу. Но гляди, чтобы я за тебя не краснел.
Дядя Кузьма низко поклонился. Вокруг стал собираться народ.
— Разойдись! — прикрикнул смотритель, озираясь, и напомнил управляющему: — Тройка готова…
Старик, не простясь, пошел к выходу.
Алеша увидел, как мальчишки, не старше его, а иные и поменьше, подтаскивали к домне древесный уголь в плетеных корзинах, и позавидовал.
— Ловко! Мне бы так!
— Успеется, — сказал дядя Кузьма. — В разбойников играть веселее.
Прошлым летом в такой же корзине таскал Алеша картошку на огороде. Сперва было хорошо, да потом надоело, — стало тяжело, и мамка тогда сказала: «А ты — будто уголь на домне таскаешь… как ребятишки… любо-весело!» И Алеше действительно показалось любо-весело, и корзина вдруг стала легче. С тех пор хотелось ему поработать, как другие ребята, у домны, у огня.
Трудно прошла зима на новом месте. Одно только удовольствие и было, что катался на ледянках… Дядя Кузьма заглядывал редко. Почему так случилось, Алеша не знал. Но однажды нечаянно услышал он, как мать говорила:
— Дорого мне твое слово, но не могу я… не хочу, чтобы ты свою жизнь из-за меня ломал… Не возьму на себя такой грех. Женись, Кузя… Женись! Спасибо тебе за все. Одной бы — век не управиться… Надо будет — рубашку постираю, хлеб испеку, ни за какой работой не постою, а только женись, женись, христом-богом молю! А меня не жалей. На роду, знать, так написано — вдовью лямку тянуть.
Алеша всхлипнул, выбежал из сеней.
Мать получала гроши, а все же в эту зиму отправила его в школу, не пустила на завод.
В городе были каменные дома с железными крышами; были и деревянные, но с высокими срубами, с крутыми коньками, с узорами, а на самой окраине стояли крытые драньем избушки. В короткие зимние дни было в них полутемно, только ближе к вечеру порой розовели обледенелые стекла и узкие, в трещинах, подоконники, — это доменная печь стреляла в небо искристыми снопами огня, и отблески этой бесшумной пальбы освещали рабочий поселок. И все же хорошо было сидеть у окна и ждать, угадывать, когда же домна стрельнет еще раз, да посильнее, и думать при свете розоватых отблесков о чем-то таком, чего, конечно, не было в жизни, что случалось только в волшебных книжках. Школьные товарищи Алеши жили поближе к заводу, в казарме, все вместе. Но мамка не захотела идти в казарму. Приходилось сидеть одному и придумывать всякую всячину, чтобы не было скучно. Но иногда и без придумки получалось что-то действительно волшебное. Это — когда розоватый отблеск попадал на позолоту иконы старинного, как мамка говорила, письма, да еще на сундук, окованный мороженым железом. Даже забытый с осени лапоть в углу, даже неприбранная со стола деревянная чашка со щами и те казались необычайными в полутемной избе.
Вспомнилось Алеше, как мальчишки недавно смеялись: Пологовы, мол, зимогоры, у которых всего — ничего! А того не знают, что у них медный самовар в сундуке есть… и лоскутное одеяло… И половики из ветошки — пестрые какие!
А все-таки одному зимой скучно.
Не скоро пришла весна.
Майским днем ребячья ватага, все босиком, в одних штанишках — кто в холщовых, кто в пестрядинных, крашеных, — смуглые, обветренные, с шумом забрались на скалистый выступ. Внизу сверкал пруд. Алеше показалось, что это сказочный дед, хранитель горных богатств, про которые рассказывал ему дядя Кузьма, утомился за день, набрал воды в пригоршню да и забыл выпить — так и держит ее, не проливает, и вода тихонько плещется в его громадных каменных ладонях.
Слушая птичий гомон, Алеша смотрел вдаль. По ту сторону пруда у самой плотины виднелся завод с черными крепкими стенами, с высокой трубой. Издалека он казался милее, чем был, красивее, заманчивее. Над водой летали береговые ласточки; они нынче рано вернулись — не в это, а еще в то воскресенье. Ярко зеленели пригорки. Только в низинах цепко рыжими гнездами держалась прошлогодняя трава. Недалеко от воды на лесных вырубках молодо поднимались побеги ольхи, а на песчаном сыпучем откосе плела свою крепкую сеть облепиха.
Кто-то сказал, что недавно мужики, идя на рудник, видели в густом ельнике островок снега. Побежали туда — напрасно. Пробовали найти подснежники — и уже не нашли. Спустились с пригорка к зарослям черемухи. Может быть, и запомнился этот день потому, что черемуха была в цвету. И так захотелось Алеше наломать белых душистых веток!..
— Не смей! — закричали товарищи. — Ягод не будет!
— А вот наломаю, — сказал Алеша и потянулся к ближнему кусту. — Все равно наломаю!
Какой-то парнишка схватил его за плечо, но Алеша отмахнулся и полез в черемушник. Парнишка припал к земле, изловчился, схватил за ногу. Алеша упал, лямка от штанов, перетянутая через плечо, лопнула, и он, смуглый до пояса, блеснул белизною зада. Ребята захохотали, запрыгали вокруг него, засвистели. Алеша вскочил и ударил кулаком первого попавшегося. Тогда самый большой из ребят схватил его штаны и забросил на черемуху.
Что-то случилось с Алешей. Он ударил и большого и, отпихнув его локтем, подпрыгнул изо всех сил, стараясь поймать, притянуть ветку черемухи и достать штаны. Но мальчишки сбились в кружок и стали толкать Алешу друг на друга, больно шлепать по голому заду.
— Вот тебе черемуха! Вот тебе пахучая!
А самый большой, отломив густую, цветущую ветку, пригрозил:
— Дома скажу, что ты обломал.
И пошел по тропинке, размахивая веткой.
Алеша бросился к нему, чуть не плача от злости и обиды. Но тот размашисто хлестнул его по лицу. Алеша заплакал:
— Дяде Кузьме скажу!
— Какому там еще дяде?
— Там один… к его мамке ходит.
— Ври! — сердито выкрикнул Алеша. — Дядя Кузьма ко мне ходит! Он меня на завод возьмет, на домну робить!
— А за черемуху тебе все равно достанется!
— И пусть! — Алеша вырвался из чьих-то цепких рук, подпрыгнул, ухватился за ветку, обломал ее и, поймав штаны, все так же сердито выкрикнул: — Можешь говорить! Не зря бить будут…
Он отбежал в сторону, торопливо оделся. Большой кинулся за ним, но вдруг остановился, махнул рукой и присел на
