На развалинах Старой Крепости - Александр Бондарь

— Не стоит, — согласилась девчонка и добавила сердито: — Пап, в другой, раз, пожалуйста, ты эту тему не начинай. Всё равно мы с тобой не договоримся.

— Ладно, — согласился тот. — Постараюсь учесть.

Они поднялись по тропке, а потом свернули за угол, и фигуры их, на миг отчётливо показавшиеся на фоне лунного блеска среди морской глади, тут же пропали в тени кипарисов. Вскоре затихли вдалеке шаги.

«Они из Адлера приехали, — подумала Натка. — Интересно: что же они здесь делают?»

В комнате у дежурной Натке сказали, что одному мальчишке, пока он спал, сделали «велосипед»: вложили бумажку между пальцами ног и подожгли — бедолага закричал так, что проснулись в трёх соседних палатах, ещё трое мальчишек пришли жаловаться — им во сне вымазали лица зубной пастой, у двоих украли наличные деньги, в одной палате подрались, из мужского туалета дежурная учуяла сильный запах анаши, но с поличным никого не поймала, а в мусорном ведре женского туалета была обнаружена пустая бутылка из-под водки. А в общем, улеглись достаточно спокойно: по крайней мере, никого не убили. Это порадовало Натку, и она пошла в свою комнатку, которая была здесь же, рядом с палатами.

Ночь была душная. Ночью в море что-то гремело, но спала Натка крепко и к рассвету увидела хороший сон.

Проснулась она около семи. Завернувшись в простыню, пошла под душ. Потом босиком вышла на широкую террасу.

Далеко в море дымили уходящие к горизонту военные корабли. Отовсюду из-под густой непросохшей зелени доносилось звонкое щебетание. Свежий утренний ветерок принёс ей сюда, на террасу, запахи солёного моря. А за лесом плотной и неподвижной стеной поднимались горы, по склонам которых тихо сползал молочно-голубоватый туман. И настолько всё это вдруг показалось Натке величественным, чарующе прекрасным, что она забыла начисто все свои вчерашние впечатления.

— Хорошо! — негромко крикнула Натка и улыбнулась, услышав откуда-то из-под скалы такой же, как её, вскрик — весёлое чистое эхо.

— Натка… ты чего? — услышала она позади себя удивлённый голос.

— Корабли, Нина… — не переставая улыбаться, ответила Натка, указывая рукой на далёкий сверкающий горизонт.

— А ты слышала, как сегодня ночью они в море палили? Я проснулась и слышу: у-ух! У-ух! Встала и пошла к палатам. Ничего, все, вроде, спят. Один Амьер проснулся. Я ему говорю: «Спи». Он лёг. Я — из палаты. А он шарах на террасу. Забрался на перила, ухватился руками за столб, и не оторвёшь его. А в море огни, взрывы, прожекторы. Мне и самой-то интересно. Я ему говорю: «Иди, Амьер, спать». Просила — ни в какую. Он стоит, молчит, ухватился за столб и как каменный. Даже не отвечает — словно и не к нему обращаюсь. Неужели ты ничего не слышала?

— Нина, — помолчав, спросила Натка, — ты не встречала здесь таких двоих?.. Мужчина высокий, в серых костюмных брюках, а с ним темноволосая, смуглая девочка.

— В серых брюках… — повторила Нина. — Нет, Натка, в сером костюме с девочкой не встречала. А кто это?

— Я и сама не знаю.

— Видела я человека в таких брюках, — не сразу вспомнила Нина. — Только тот был без девочки — он выходил из машины, иномарки.

— И большой шрам на лице, — подсказала Натка.

— Да, большой шрам на лице. Это кто, Натка? — спросила Нина и с любопытством посмотрела на подругу.

— Не знаю, Нина.

— Я встал, можно звонить подъём? — басистым голосом сообщил, выдвигаясь из-за двери, дежурный.

— Можно, — сказала Натка. — Звони. «Какой же он неуклюжий!» — подумала она, глядя, как, размахивая короткими руками, Баранкин уверенно направился туда, где торчала кнопка звонка.

Баранкин надавил кнопку, крепко прижал её и не отпускал больше минуты так, что разом обернувшиеся Нина и Натка закричали ему, чтобы он прекратил звонить.

Среди соснового парка, на песчаном бугре, ребята, разбившись кучками, расположились на отдых.

Занимался каждый — кто чем хотел. Одни, собравшись возле Натки, слушали её рассказы, другие играли в карты, несколько мальчишек с расстановкой, прицеливаясь, бросали ножик в расчерченный на земле круг, трое или четверо, отойдя чуть в сторону, курили.

Амьер и Толька Шестаков сидели недалеко от Натки. Но они её не слушали. Бросив пару шишек в спину Баранкину, который, конечно же, не понял, кто в него бросил эти шишки, Амьер и Толька отвернулись — и от Баранкина и от Натки.

— Толька, — спросил Амьер, — а ты слышал, как ночью сегодня стреляли? Я сплю, вдруг бабах… бабах… Как на фронте. Это корабли в море стреляли. У них манёвры, что ли. А я, Толька, на войне родился.

— Ну, да. рассказывай! — равнодушно ответил Толька. — Ты всегда что-нибудь придумаешь.

— Ничего не придумываю, мне мама всё рассказала. Они тогда возле границы с Ираном жили. Ты знаешь, где Иран? Нет? Ну, так я тебе потом на карте покажу. Там бои были сильные — иранцы как раз наступали. Грохот был или день, или два. И день и ночь грохот. Сестру и бабушку мать в подвал спрятала. Сидят они в подвале и всё молятся. Как чуть стихнет, сестра наверх вылезает. Как опять грохот, она снова в погреб.

— А мать где? — спросил Толька. — Ты всё рассказывай по порядку.

— Я и так по порядку. А мать всё наверху бегает: то хлеб принесёт, то консервы, то чемоданы укладывает. Вдруг к ночи стихло. Сестра сидит. Нет никого, тихо. Хотела она вылазить. Толкнулась, а крышка подвала заперта. Это мать куда-то ушла, а сверху ящик поставила, чтобы сестра никуда не вылазила. Потом хлопнула дверь — это мать. Открыла она подвал. Запыхалась, сама растрёпанная. «Вылезайте», — говорит. Сестра вылезла, а бабушка не хочет. Не вылазит. Еле уговорили её. Входит отец с автоматом. «Готовы? — спрашивает. — Ну, скорее». А бабушка не идёт и говорит, что хочет здесь умереть. Еле-еле согласилась. Вышли наши на улицу и — в машину. А кругом всё горит: деревня горит, мечеть горит… Это от снарядов. А дальше у матери всё смешалось: как отступали, как их окружали, потому что тут на дороге я родился. Из-за меня наши в плен к иранцам чуть не попали. Еле выбрались.

— Так ты сам где родился: в Ираке или в Кувейте?

— В Ираке. В Кувейт наши потом перебрались, в девяносто первом — за неделю до прихода американцев. Отец в полиции работал. А после — в партизанском отряде; они американских солдат взрывали. Когда отряд разгромили, отец бежал и пробрался с Ирак.

— Нельзя было отцу оставаться, — согласился Толька. — Могли бы запросто на фонаре повесить. Я читал, как это в Кувейте делалось.

— Очень просто. У нас дедушка — старенький, нигде не был, и то год в тюрьме держали — за сына. А сестра у меня — ей сейчас двадцать четыре года, — так она и теперь в тюрьме сидит. Сначала посадили её — год сидела. Потом выпустили — два года на воле была. Теперь опять посадили. И уже четыре года сидит.

— Скоро выпустят?

— Нет, ещё не скоро. Ещё четыре года пройдет, тогда выпустят. Она в Центральной тюрьме сидит. Оттуда скоро не выпускают.

— За что?

— Она член БААСА. За это вот.

Амьер молча кивнул головой, и оба притихли, обдумывая свой разговор и нехотя прислушиваясь к тому, что рассказывала Натка.

— Толька! — тихо и оживлённо заговорил вдруг Амьер. — А что, если бы мы с тобой были учёные? Химики, какие-нибудь. И придумали бы такую мазь или порошок, которым если натрёшься, то никто тебя не видит. Я где-то такую книжку читал. Вот бы нам с тобой такой порошок, а?!

— И я читал… Но только это всё враньё, Амьер, — усмехнулся Толька.

— Ну и пусть враньё! А, вот, если бы?

— И что — если бы? — заинтересовался Толька. — Тогда бы мы с тобой, конечно, что-нибудь придумали.

— А что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до границы.

— А зачем билеты? — удивился Толька. — Ведь нас бы и так никто не увидел.

— Дурак ты! — усмехнулся Амьер. — Так мы бы сначала не натёршись поехали. Что нам здесь натираться? Добрались бы до границы с Кувейтом, а там бы уже натёрлись. Потом перешли бы границу. Стоит американец с автоматом — мы мимо, а он ничего не видит.

— Можно было бы подойти сзади и кастетом по чайнику дать, — предложил Толька.

— Можно, — согласился Амьер. — Он бы офигел — прям как Баранкин.

— Фигушки! — возразил Толька. — В Баранкина это мы потихоньку, в шутку, типа. А тут так дали бы, что потом бы и не поднялся. Ну ладно, хорошо! А чё дальше?

— А дальше… дальше поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом ещё… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…

— Слушай, а не много убили бы? А, Амьер? — насторожился Толька.

— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил Амьер. — Они наших жалеют? Недавно к отцу товарищ приехал. Так когда стал он рассказывать отцу про то, что в тюрьмах делается, то меня мать из комнаты выставила. Тоже умная! А я взял потихоньку стал у двери и всё до слова слышал… Ну вот, забрали бы мы у надзирателя ключи и открыли бы все камеры.