Этюд Шопена - Анатолий Землянский

Но потом прошло. Только глаза слипались и клонило ко сну.

— А здесь степь, простор, небо и солнце! — говорит Света. — Вы знаете, Серафима Петровна, я до того привыкла к метро, что стала думать, будто солнце вообще как бы необязательно. Можно и без него. В Москве сама Москва главное, а не солнце. И обходилась.

— То-то бледненькая, — отвечает Самарина и внимательно слушает про какого-то старика Мовзона, который и сейчас продает лотерейные билеты в метро, сидит на раскладном стульчике и вертит барабан покупателю на счастье. Света рассказывает, что она тоже покупала билеты, но почему-то не выигрывала и досадовала, удивлялась. Мовзон же, мудрый старик, говорил, что у него их вон сколько, а ведь тоже не выигрывает, и похож на железнодорожного кассира, у которого билеты на все направления, а сам он никуда не выезжает.

— Я дочь шофера и регулировщицы, Серафима Петровна. Фронтовая, в общем-то. Да вот сейчас покажу…

Света уходит в комнату и возвращается с бумажкой в руке.

Самарина читает про себя пожелтевшую бумажку и качает головой.

Это старое письмо, и в сгибах оно прорвалось, чернила на нем выцвели. Написано в письме про какую-то регулировщицу рядовую Овсянникову, что в момент, когда ее смертельно ранило на дороге под Кюстрином, она преждевременно родила дочь. Что отец новорожденной — шофер Егоров из мотострелкового батальона. Что и он не увидел своего ребенка, погиб на Одере. А когда умирал четырнадцатого апреля сорок пятого года на руках товарища, просил не оставить девочку.

— Необыкновенная вы моя! — восклицает Самарина и обнимает Свету. — И как же тогда товарищ-то?.. Что потом? Участие в тебе принимал? Где он? — спрашивает она.

— Так это ж Мовзон. Лотерейщик. А о том, как да что, долго рассказывать. В другой раз как-нибудь. Сегодня у нас праздник, сегодня не надо, — просит Света.

— Ну хорошо, хорошо, — соглашается Самарина и дотрагивается до ее руки. — Тогда расскажите, как со Степановым-то у вас получилось. Где познакомились? Он ведь не разбитной, такой сразу не женится.

— Опять-таки в метро через Мовзона. Лето в Москве было гнилое, что ни день, дождь и дождь… Да лучше спросите Степанова.

— Это зачем же?! Вот уж ни к чему. Мужчины мнительны и подозревают, что неспроста их расспрашивают.

— А смешно получилось. — Света смеется в кулачок, глядит на часы, потом в окно, где по-прежнему кружит метель. — Проговорим, а скоро пять, там уж и гости… Мовзон во всем виноват, — продолжает она. — Лето было, что ни день, то дождь. Пассажиры, кому вниз к поездам, те в мокрых плащах, — а кому наверх — те не спешат. Ну, самая торговля билетами! Подходит к Мовзону лейтенант. Китель, хоть выжми, с козырька каплет, — и сразу берет на десятку.

— Ого! Степанов, значит?

— Мовзон говорит — он начитанный такой! — у одного древнего поэта, молодой человек, имеется прекрасный стих о том, как бы он поступил, купив на базаре счастье… Конечно, если бы продавалось. Раздал бы людям поровну, а себе ничего не оставил! И здоровье. Купил бы и тоже роздал! И радость. Представляете? И лейтенант начал кому попало совать билеты. Люди отказываются, думают выпивши. И, мне показалось… Вот как познакомились.

— Ай да Степанов! Купец! — удивляется Самарина, — А может, все-таки он выпивши, а?..

— Ни-ни! Ни в одном глазу! — машет Света руками.

— Занятно и неожиданно, — и Серафима Петровна останавливает на ней взгляд. — А в неожиданном и занятном всегда поэтическое, — добавляет она.

— Да это еще что-о… — тянет Света и с хрустом протирает полотенцем рюмку, а потом рассматривает на лампочку. — На другой день назначили. А дождь, дождь!..

— Погоди, милая, позвоню Галеевой, чтобы рюмок захватила, а то не хватит. И вообще всех обзвоню, чтобы приходили, не ждали своих офицеров. У них совещание, заявятся скопом.

— Может, хренок у кого есть, пусть принесут.

Кухонька заставлена закусками. Они на столе, на подоконнике и стынут между рамами. В духовке томится жаркое. Пирог отдыхает на блюде под полотняным полотенцем. Воздух на кухоньке такой плотный и вкусный, хоть режь на куски и подавай к столу.

Вот уж минут пять как Самарина говорит по телефону все одно и то же: «Ну что же вы?! Все готово, — ждем! А мужья потом, потом… у них совещание».

— Сейчас придут, — говорит она, появляясь в дверях. — А как дальше, Светочка? Говорите, дождь?..

— Берет такси, — продолжает Света. — А куда берет, не знаю. Приезжаем в Черемушки — там солнце. Гуляем просто так по Первой Черемушкинской, и вдруг туча и тоже дождь!.. Опять такси, опять шофер спрашивает: «Куда?». Степанов ему отвечает: «Туда, где прояснило». Мчимся. А прояснило в Измайлове, представляете? И только прошлись там по аллейке — вот тебе, опять полил, как из ведра! И опять — такси. И опять: «Куда?» «Да туда, где прояснило». Так и метались из конца в конец Москвы, накатали по счетчику бог знает сколько, пока туча не прошла.

— Да вы хоть бы в кино, в забегаловку какую. А вообще, и я заинтересовалась бы таким мужчиной. Не в ресторан к бутылке тянул, а из-под ненастья к солнцу. Как у вас, право, все чисто и, знаете ли, по-особому. Вот я про свое знакомство не могу сказать.

Раздается звонок, и Самарина не договаривает, идет открывать дверь. По густому тембру голоса Света догадывается, что пришла Ася, жена майора Прохорцева, и пока что-то там восклицает с Самариной, звонят еще. И вот уже к их голосам прибавляется третий, грудной, — Грачевой, жены артиллерийского подполковника. Войдя в комнату, женщины поочередно чмокают Свету в щеку, а руки Света прячет далеко за спину, боясь, как бы не испачкать их нейлоновые кофточки.

— Вы послушайте, что она сейчас рассказывала! Вон, оказывается, какой Степанов-то! И не подумаешь. Повторите, Света, повторите, — просит Самарина.

— Ну что вы, — опускает Света глаза.

— Тогда я. — Самарина передает гостям, что услышала от Светы, и гостьи соглашаются: чистая любовь и начинается чисто, вон какой Степанов-то!

— А Света в метро работала, товарищи. И тоже вот порассказала!.. Может, и мы когда к ней обращались: «Как проехать в ГУМ?» Вспомните-ка! Может, и обращались.

— А что, — смеется Света. — Бывало, подходит пара. Он военный, пожилой. Да и она в летах. «Девушка, подскажите, как в ГУМ?» Всегда думала: наверно, с фронта у них любовь, наверно, выносила его с поля боя…

— Ой, что вы, душечка, что вы! — трясет пухлой ладошкой Самарина. — Это в пьесах и в кино для складу. Я про себя скажу: зацепила своего авоськой за пуговицу. Ей-богу! Вот так и познакомились. Ну, а дальше — больше.

— По-разному случается, — грудным тембром подтверждает Грачева, разглядывая Свету. — Это кто как. Бывает, женщина начинает знакомство, но чаще мужчина..

— А у вас-то как было, у вас-то? — спрашивает ее Света.

— У меня?! — вскидывает шнурки бровей на лоб Грачева. — У меня просто. Я фронтовичка, зенитчица. А Грачев был командиром батареи. Вот, кажется, и все. Поженились.

— Нет, нет, — протестует Самарина, — расскажи по порядку.

— Порядок такой. Сперва батарею «мессера» брили, и я едва в живых осталась, еле на ногах держалась, десять минут не шутка!.. А Грачев посылает чистить картошку. В горячке позабыл, что я с поста. Ну, ни слова, пошла… Потом уж признавался: понравилась за покорность.

— Как интересно-о!.. — говорит Света.

— Ну, милая, всякому времени свое, — замечает Грачева.

Молчит лишь Ася Прохорцева, совсем еще молодая, как и Света, но со строгой складкой меж бровей, тяжелым пучком волос, спадающим к нежной, чуть розоватой шее. Асе как бы даже нечего и вспомнить. Знает Прохорцева с мальчишек, учились вместе, так что вроде бы всегда была с ним знакома, чуть ли не с пеленок, — ведь из одной деревни. Играли тоже вместе. Но давным-давно, когда деревня их после войны отстраивалась. А поженились, когда Прохорцев стал уже офицером. И вот тут пошло. Уходила от него. Правда, это в другой части, тут никто не знает. А было так. Он с утра до ночи с солдатами в казарме, а она одна и одна. Он придет, свалится на диван, как сноп, а утром снова уходит технику осваивать. Только и скажет: «Уж сегодня-то мы окончательно пойдем с тобой в кино». Но вот тебе вечер, а его все нет.

Однажды так вот собрала она чемодан и оставила записку… Он приходит, читает, видит, нет жены, и, как ни в чем не бывало, ложится спать. Утром все в части узнают, соболезнуют. Вызывает его командир. «Случается, — говорит, — с нашим братом, только и оцениваем жён, когда уж поздно…» — «А что? — будто бы ответил ему Прохорцев. — Хорошая она у меня была, это верно. Сказала, уйду — и ушла».

Таков Прохорцев. Не погнался. Написал только в письме: «Что ж это ты, а?! Думала, военное дело — это тебе крапиву прутьями за сараем хлестать?»

Месяца через три она вернулась.

Этого здесь не знают. Не знают, и хорошо. Пусть считают скрытной. И Ася молчит.