Рубашка с тестами Роршаха - Рэй Брэдбери

— Поры? — произнес я наконец.

— Да, поры! Но кто об этом думает? Кто потрудится взглянуть? Однако я, моим вновь обретенным зрением, увидел! Тысячу, миллион, десять миллиардов пор. Больших, маленьких, бледных, темно-красных. Каждую и на каждом. Люди, идущие по улице, люди в автобусах, в театрах, в телефонных будках — одни поры и почти ничего другого. Крошечные на маленьких женщинах. Огромные на больших мужчинах. Или наоборот. Столь же многочисленные, как пылинки в тлетворной пыли, которая в предвечерние часы скользит, клубясь, по солнечному лучу в нефе церкви. Поры… Завороженный ими, я начисто позабыл обо всем остальном. Я таращился не на глаза, губы или уши прекрасных дам, а на кожу их лиц. Не на то ли следует смотреть мужчине, как внутри этой нежной плоти, похожей на подушечки для булавок, поворачиваются шарниры скелета? Разумеется! Так нет же, я видел только терки и кухонные сита женской кожи. Красота преобразилась в Гротеск. Переводя взгляд, я словно переводил в своем треклятом черепе объектив двухсотдюймового паломарского телескопа. Куда бы я ни повернулся, я повсюду видел изрытую метеоритами луну в наводящем ужас сверхкрупном плане! А сам я? Мой бог, бритье по утрам превратилось для меня в утонченную пытку! Я не сводил глаз со своего утраченного лица, испещренного, словно поле битвы, воронками от снарядов. «Проклятье, Иммануэль Брокау, — стенал я, как ветер под крышей, — ведь ты Большой Каньон в полуденный час, апельсин с миллиардом бугорков и впадин, гранат, с которого сняли кожуру!» В общем, контактные линзы сделали меня пятнадцатилетним. Болезненно чувствительный, распинающий себя клубок сомнений, страха и абсолютного несовершенства — это был я. Ко мне вернулся и начал меня преследовать прыщавый и неуклюжий призрак худшего в жизни возраста. Я валялся бессонной развалиной. «Пожалей меня, второе отрочество!» — причитал я. Как мог я жить таким слепым столько лет? Да, слепым, и знал это, и всегда утверждал, что это не важно. Я шел по свету наощупь, не видя из-за близорукости ни ям, ни трещин, ни бугров ни на других, ни на самом себе. А теперь прямо на улице меня переехала реальность. И эта реальность была поры. Тогда я закрыл глаза и погрузился в сон на несколько дней. А потом сел в постели и, широко открыв глаза, объявил: «Реальность еще не все! Я отвергаю поры. Я ставлю их вне закона. Вместо них я принимаю истины, которые мы постигаем интуитивно или которые сами создаем для себя, чтобы ими жить». Ради них я пожертвовал своими глазами. Я отдал контактные линзы садисту-племяннику, которому наибольшую радость в жизни доставляли свалки, шишковатые люди и волосатые твари. Я снова нацепил на нос свои старые, не дающие полной коррекции очки. Я опять оказался в мире нежных туманов, Я видел достаточно, но не больше, чем мне было нужно. И я увидел, как прежде, полуразличимых людей-призраков, которых снова можно было любить. По утрам на меня опять глядел из стакана такой «я», с которым я мог лечь в одну постель, которым мог гордиться и который мог быть моим приятелем. Я начал смеяться, день ото дня все счастливее. Сперва тихо. Потом во весь голос. До чего же, Саймон, забавная штука жизнь! Из суетности мы покупаем линзы, которые видят всё, — и всё теряем! А отказавшись от какой-то частицы так называемой мудрости, реальности, истины, мы получаем взамен жизнь во всей ее полноте! Кто этого не знает? Писатели — знают! В романах, рожденных интуицией, куда больше правды, чем во всех когда-либо написанных репортажах! Однако совесть мою раскалывали две глубокие трещины, и мне о них поневоле пришлось задуматься. Мои глаза. Мои уши. «Святая корова, — сказал я себе, — тысячи больных побывали в моей приемной, скрипели моими кушетками, ждали эха в моей дельфийской пещере, и подумать только, какая нелепость, — я никого из них не видел ясно, и так же плохо их слышал! Какой была на самом деле мисс Харботл? А старый Динсмюир? Какого цвета, вида, величины была мисс Граймс? Действительно ли мисс Скрэпуайт видом и речью была похожа на египетскую мумию, возникшую вдруг около моего бюро? Об этом мне оставалось только гадать. Две тысячи дней густого тумана скрывали от меня моих пропавших детей, которые для меня были всего лишь голосами — взывающими, слабеющими, замолкающими. О боже, так я, оказывается, ходил по базарам и не знал, что ношу на спине плакат: „СЛЕПОЙ И ГЛУХОЙ“, и люди подбегали, швыряли монеты в протянутую мною шапку и отбегали исцеленными! Да, исцеленными! Ну, разве не удивительно это, разве не странно? Исцеленные старым калекой без руки и без ноги. Как же так? Каким образом, не слыша их, я каждый раз говорил именно то, что было нужно? Какими на самом деле были эти люди? Мне никогда этого не узнать. И еще я подумал: в городе сотня известных психиатров, которые прекрасно видят и слышат. Но их пациенты бросаются в море во время шторма, или ночью прыгают в парках с детских горок, или связывают женщин и раскуривают над ними сигары. И мне пришлось признать неоспоримый факт: моя профессиональная деятельность была успешной. „Но ведь безногие не водят безногих, — кричал мой разум, — слепые и хромые не исцеляют хромых и слепых!“ Но издалека, с галерки моей души, какой-то голос с безмерной иронией мне ответил: „Чушь и бред! Ты, Иммануэль Брокау, гений из фаянса треснувший, но блестящий! Твои задраенные глаза видят, твои заткнутые уши слышат! Твой расщепленный разум исцеляет на некоем подсознательном уровне! Браво!“ Но нет, я не мог сжиться со своими совершенными несовершенствами. Не мог понять или принять это нахальное и таинственное нечто, которое сквозь преграды и завесы играло со всем миром в доктора Айболита и исцеляло зверей. У меня было несколько возможностей. Не вставить ли опять контактные линзы? Не купить ли слуховой аппарат в помощь моему быстро улучшающемуся слуху? Ну, а потом? Обнаружить, что я утратил связь со своим скрытым и лучшим разумом, великолепно приспособившимся и привыкшим за тридцать лет к плохому зрению и никудышному слуху? Хаос для целителя и исцеленных. Остаться слепым и глухим и работать? Это, думал я, было бы жутким обманом, хотя репутация моя была белоснежной и свежевыглаженной, словно только что из прачечной. И я ушел на покой. Упаковал чемоданы, бежал в золотое забвение и позволил невероятной сере закупорить мои ужасные и удивительные уши…»

Мы ехали вдоль берега, был жаркий послеполуденный час. Временами на солнце наплывали небольшие облака. На пляжах и на людях, рассыпанных по песку под разноцветными зонтиками, туманились тени.

Я откашлялся.

— Скажите, доктор, неужели вы не будете больше практиковать?

— А я и теперь практикую.

— Но ведь вы только что сказали…