Солдат - Сергей Скрипаль

Часть 4

Максим с майором были знакомы давно, с тридцать девятого, с финской. Проценко только–только после окончания училища назначили взводным в стрелковый полк. Максим служил рядовым красноармейцем. Ничего их не сближало ни на политзанятиях, ни на бесконечных тактических учениях, ни даже во время боёв. Видел лейтенант, что Максим толковый, исполнительный солдат – только и всего. В марте сорокового года ранение Максим получил по сути из–за Проценко.

Шли бои по прорыву линии Маннергейма. Полк пытался пробиться к Выборгу. Стояла сырая ветреная ночь. С вечера вроде бы начал опускаться туман, но его клочьями разодрал ветер и угнал куда–то дальше, тем самым лишив красноармейцев надежды на долгожданный отдых.

Взвод Проценко перед атакой залёг в каменных развалинах длинного строения. Ёжились в волглых шинелях солдаты, нервно курили, прижимаясь к грубо отёсанным камням, ожидая команды: «Вперёд!» За несколько минут до атаки скользнул откуда-то луч прожектора, осветившего ряды колючей проволоки и нагромождения деревянных и бетонных надолбов. В его свете увидел Максим среди глыб цементных странный блик. Понял, что снайпер. Мысли залихорадило. Вспомнил, что недавно был с вражеской стороны одиночный выстрел по закурившему и поднявшему голову над баррикадой красноармейцу. Может, неудобно ему сидеть было, затекло тело, может, просто выглянуть захотелось в эту настороженную, ощетинившуюся темноту и тишину. Кто теперь узнает! Но только и успел затянуться дымком махорки красноармеец. Выдохнуть не пришлось. Пуля ткнулась аккурат под козырёк каски, и солдат, даже не вскрикнув, повалился на спину.

– В атаку! Вперёд! – прервал мысли Максима приглушённый в сыряди голос Проценко, и он сам, первым, выскочил из прикрытия как раз в секторе обстрела финского снайпера.

Бойцы ринулись за командиром, ударяясь прикладами длинных винтовок о камни, путаясь в полах шинелей, матюкаясь и нестройно крича: «Ура!».

Максим скаканул вперёд, обогнал лейтенанта, на ходу развернулся к нему лицом, чуть не упал, оскользнувшись в густой грязи, и винтовкой плашмя толкнул командира в грудь, уловив в глазах Проценко мгновенно появившиеся ярость, злость и удивление. Повалил–таки лейтенанта в грязь. Успел! Пуля снайпера ударила в спину, бросила на Проценко.

Атака было не захлебнулась. Взводный ужом выскользнул из–под Максима и уже бежал вперёд, смахивая с лица грязь и подгоняя остановившихся в растерянности красноармейцев.

Через несколько дней после прорыва той чёртовой линии Проценко разыскал Максима в госпитале, уже прооперированного, но ещё не встающего с койки. Пуля прошла сквозь широчайшую мышцу, раздробив правую лопатку, и застряла под ключицей. Не знал Проценко, что и сказать Максиму, как благодарить его! Помолчали, украдкой покурили трофейных сигарет. Перед уходом лейтенант, стесняясь своей неловкости, сунул под подушку раненого газетный кулёк с леденцами и ушёл.

Тут же в госпитальном коридоре Проценко встретился с капитаном из НКВД, который долго расспрашивал о раненом красноармейце. Почему, да как так получилось, что не в самое мужественное место был ранен боец?

Похолодело всё внутри у Проценко от злости и обиды за солдата, от того, что струсил сначала, когда тихим голосом, упорно на чём–то настаивая, гнул свою линию капитан. Как же, крамолу нашёл, труса и предателя обнаружил!

Не дал в обиду Максима лейтенант Проценко. Доказал уже более высокому энкавэдэшному начальству, что никакой Максим не враг, а герой, своим телом прикрывший командира от вражеской пули.

Красноармейцы взвода лейтенанта подтвердили то же самое. Да ещё рядовой Митин приволок откуда–то с вражеских позиций немецкую снайперскую винтовку. Ту или не ту, попробуй, узнай! Тем более что покорёжена она была, и снайпера разнесло на куски почти прямым попаданием пушечного советского снаряда.

Ну, как бы там ни было, но Максима и Проценко оставили в покое.

Яростно бился на офицерском совещании и партсобрании полка Проценко, доказывая, что Максима просто необходимо представить к боевой награде. Полковник Урусов стоял на своём, что, мол, это – повседневный долг бойца, и за выполнение Устава РККА орденов–медалей в стране не хватит, и, пользуясь властью комполка, прекратил разговоры с лейтенантом и вернулся к более важному вопросу партийного собрания о неприличных высказываниях американского президента по поводу победоносной войны советского народа с белофиннами. После того, как гневно осудили Франклина Рузвельта и всех буржуев – капиталистов, о чём и было записано в протоколе собрания вместе со здравицами товарищу Сталину, все разошлись.

Урусов задержал Проценко:

– Ты, лейтенант, не горячись, не надо! Большей награды своему солдату, чем ты ему сделал, вытащив из НКВД, не придумать! Уж без медали или ордена он проживёт. Я тебя уверяю. А вот если опять туда, – ткнул почему–то в пол полковник, – когда наградной лист на него у меня на столе будет, а его подписываем я и комиссар, обязательно вспомнят, может, что не так было?! Как мыслишь, лейтенант? А!?

Прав был, конечно, Урусов. Прав!

После демобилизации уехал Максим домой. И не думал Проценко, что скоро придётся увидеться со своим спасителем.

Стрелковый полк энской дивизии заканчивал формироваться в Воронеже. Капитан Проценко, читая списки мобилизованных, набирал пополнение для своей роты. Наткнувшись на фамилию Максима, обрадовался и зачислил к себе. Учитывая боевой опыт Максима, назначил его командиром отделения. Уже потом, в ходе боёв по обороне Москвы, полк нёс большие потери, командного состава не хватало, и Максим в звании сержанта замещал командира взвода, младшего лейтенанта Кириченко, провоевавшего всего–ничего, погибшего под Волоколамском. Нареканий со стороны начальства ни Максим, ни его взвод не получали. Воевали, как и все – на износ, до изнеможения, до полусмерти, а то и до полной гибели.

– В общем, так, Максим! – заговорил Проценко. – Сдай взвод Мартынову. Получи документы на раненых и езжай. Пусть тебя хирург посмотрит. А то твой Чеботарёв – надежда слабая, хоть и уверяет, что с тобой всё хорошо будет. Если врачи подтвердят – возвращайся сразу назад. Да и лошадей с санями надо в село вернуть. Бедно тут у них. Голодно.

Максим, обрадовавшись возможности скорого возвращения в полк, согласно кивал, морщась от ноющей боли.

– Мы тоже утром выходим, – продолжал командир, неодобрительно глядя на жалкие попытки Максима скрыть боль. – Немцы группируются здесь, за рекой! – провёл ладонью по карте. – Днём мы должны выйти сюда. Артиллеристы сейчас подтягиваются, дадут огоньку. А потом уж мы!

Прищурившись сквозь папиросный дым, майор разглядывал давно изученные обозначения:

– Вы с Чеботарёвым пойдёте назад через позиции немцев, а там дорога влево сворачивает. До Громова по ней километров двадцать пять – тридцать. Фрицев там быть не должно. Успеете обернуться за сутки – догоните нас. Найдёте!

Максим поднялся.

– Да! – вспомнил комбат. – Возьмёшь у старшины паёк на всех, пару ППШ прихвати, ну, там патронов сколько да гранат. Всё! Давай, сержант, удачи!

Часть 5

Выехали до зари, часа в четыре утра. Максима знобило то ли из–за холода, то ли из–за раны, выворачивающей душу. Чеботарёв что–то ворчал, ругался с санитарами, пока те укладывали раненых на сани–розвальни, прикрывали их шинелями, подстилали сена.

За ночь умерли ещё четыре человека. Их унесли к окраине села, где глухо позвякивали ломы, скользя о мёрзлую землю. Сполохи костров, греющих землю будущей братской могилы, освещали фигуры солдат, роющих яму. Небо было ясное, с крупными сверкающими звёздами. Ни ветринки. Только мороз потрескивал.

Тронулись невесело сани с хрустом и скрипом по сухим кускам застывшего крошева изо льда, снега и грязи, что намесили вчера в бою ноги немцев и наших. Максим сидел на вторых санях. Править не надо было. Худой конь сам тянулся за впереди идущими санями Чеботарёва. Потянулись за линии отбитых вчера окопов, когда голос Чеботарёва перебил мрачно–смутные мысли Максима:

– Максым, жив, чи як?

– Живой, живой! – откликнулся Максим. – Поехали.

– Може тоби цыгарку звэрнуть, га?

– Ничего, Иван! Мне комбат папирос дал. Хочешь?

– Та ни, – отзвался Чеботарёв, – нэ трэба. Я к махорке привык. Смоли сам ти модни.

Помолчали.

– Слухай, Максым, ты пистоль-то сховав? – озабоченно спросил Чеботарёв, – Я учора, колы вбытых собирав, у твого крестника патронов трохи набрав. Може з пивторы десятка.

– Спасибо, Иван!

И опять тишина. Только полозья поскрипывают да иногда раненые стонут, а Колька Овчинников в забытьи воды просит и просит:

– Пи – и – и – ить, пи – и – и – ть, – доносится еле слышный шелест из растрескавшихся, в засохшей сукровице, с глубокими трещинами губ.

Но нельзя ему пить, никак нельзя! Иван сказал, что для раненого в живот, вода – мучительная смерть. И губы протереть тряпицей мокрой нельзя. Мороз такой, что не дай бог.