Сказки не про людей - Андрей Степанов

— Филюша! Вазиси!

Государыня бровки насупили и сказали наставительно:

— Это, друг мой, птица разумная, а не моська.

Все Филюшу за мудреца почитали. А академии де сиянс директор, княгиня Катерина Романовна, приказала изваять Филюше на свой счет беломраморный бюст и поставить в Эрмитаже насупротив шеренги римских кесарей. Филюше собственный истукан по нраву пришелся, восседал на нем по вечерам с гордым видом, а вот на тиранов человечества частенько гаживал и при том ругался по-французски.

Но фортуна изменчива, об этом и Волтер, великий ум, писал. Настал для Филюши, а с ним и для всей России, черный день.

Накануне матушка небережно поужинали и потому были не в диспозиции, прохлаждались лимонадом. А пуще всего беспокоились насчет парижских известий про жакобэнские кошемары.

— Что из адова пекла-то пишут? — спрашивали. А узнав, что пишут, волновались еще больше.

Лев Александрыч, не зная, как матушку развлечь, напустил в Эрмитаж простонародных музыкантов. Дудели в дудки, свиристели в свирели, били в тамбуры и бубны. Но музыку государыня не сильно обожала, так что у ней ко всему еще и голова разболелась.

Тогда прибег Лев Александрыч к последнему средству — пошептался с Филюшей.

Филюша же вспорхнул царице на плечо и потребовал:

— Молочка!

Государыня улыбнулись сквозь мигреневые слезы.

— Один ты меня любишь, — говорят.

Велела подать молочник, стала лить в блюдечко.

— Вот, Филюшенька, пишут из Парижа, что разорили злодеи королевский зверинец. Все им мало, злыдням! Доброго и невинного короля убили, голов настригли, что капусты, а теперь и за бессловесных тварей взялись.

Говорено сие было с жаром и чувствительностью.

Филюша же покосился на матушкину ажитацию и вдруг как ляпнет:

— Нар-род пр-росвещать надо!

От этих слов сразу сделались матушка дезаншанте. Губки подобрали и молвили:

— Однако вижу, Филюша, не так-то ты и умен. От просвещения жакобэнская зараза и народилась. Вот мои добрые мужички, хоть и непросвещенные, да зато на французских каналий ничуть не похожи.

Филюша покосил другим глазом и вдруг спросил ехидно:

— А Пугач?

Имени этого государыня никак слышать не могли — худо делалось. Вот и сейчас за сердце схватились.

— Охти мне! — возопили. — Гидра-то наглеет с каждым днем, вот уже и до дворца добралася. Серный запах чую! Да кто же ты таков, Филюша? Друг ли ты мне?

— Аз есмь др-руг человечества! — отвечал Филюша гордо.

Тут генерал с хохолком вмешался, он недавно из похода пришел:

— Матушка, — говорит, — не слушай попугаев! Твоя правда, дольше терпеть нельзя. Дозволь мне выступить супротив бесштанных каналий!

Государыня поглядели на Филюшу, прослезились и кивнули согласно.

— Поход тот решен, — говорят. — Подать мне красное перо!

Филюша, как змеей ужаленный, взвился под самый потолок, оседлал люстру, да как гаркнет оттуда:

— Кр-ривдой пр-равду не исправишь!

От такового глупого сужденья сложили Екатерина Алексевна губки трубочкой и протянули совсем без сил:

— У-у, жакобэн… Ловите птичку!

Началась суматоха. Кто лестницу тащил, а кто сразу и клетку. Филюша же, воспарив надо всеми, крутился, как огненный шар, и кричал — звонко, пронзительно, что хватало птичьих силёнок:

— Либер-рте! Эгалите! Фр-ратер-рните!

А потом воздуху набрал побольше и прибавил совсем страшное:

— А тир-ранам — ля морт!

Гром и молния! От последнего слова все замерли, а государыня вдруг стала белой, как мейсенский молочник. Икнула — и на том кончилось и ее житие, и Филюшин фавор.

Время погодя при новом императоре стали дознавать обстоятельства: не было ли умысла? Арестовали сгоряча Филюшу, но потом опомнились — с птицы-то какой спрос? Принялись тогда дознаваться, кто подучил. Все отговаривались, что и слов-то таких не знают, а Лев Александрыч всю вину валил на Лебедяева, как на мертвого. Государь Павел Петрович, он отходчивый был. Поначалу велел всех в кандалы и пешком в Сибирь, а попугая в чучелу обратить. Но после приостыл и оказал милосердие. Велено было попугайник распустить, птиц-директора прогнать взашеи, а обидное пернатое отдать назад отставному теперь обер-шталмейстеру, запереть в темном чулане и кормить там конопляным семенем, доколе своей смертью не умрет.

Филюшу вместе с клеткой отнесли в потайную кладовую в нарышкинском доме — и задули свечу.

Холодной зимой 1917 года в кладовку внесли зажженную свечу. Филюша открыл один глаз и увидел лысого дядьку в кожанке.

— Ты кто? — спросил незнакомец простонародным голосом.

Филюша открыл второй глаз, распрямился так, что хрустнули старые косточки, и ответствовал — хрипло, но гордо:

— Др-руг человечества!

Мужчина удивился:

— Ептеть! Попугай говорящий!

От русского соленого словца Филюша нахохлился и гаркнул:

— Жар-р птица! Жар-р птица! Р-разумная!

И добавил скороговоркой — непонятное, но обидное:

— Шайзе тойфель пер-ркеле нохмаль! Шанглот намудах, говядина!

Кожаный дядька сперва раскрыл рот от изумления, а потом вдруг расплылся в беззубой улыбке. Из нетопленных глубин разоренного дворца донесся еще один голос, погуще:

— Микола, ты чего там вошкаешься? Нашел кого?

— Тут, товарищ Рыбов, попугай говорящий с синей мордой. Ругается не по-нашему, буржуйская тварь. Я, говорит, жар-птица.

В дверном проеме возник еще один лысый субъект — точно такой же, как первый, только в два раза шире и с моржовыми усами.

— В бога мать! — ахнул он. — Клетка-то — целый клад! С каменьями! И попугай как из сказки… А может, мы и правда жар-птицу накрыли, а, Кубышкин?

Первый, однако, усомнился:

— Для жар-птицы маловата будет, товарищ Рыбов.

— Может, птенец? — почесал лысину комиссар.

— Да, видно, молодой еще…

Помолчали, любуясь сверканием камней и огненных перьев.

— А что, товарищ Рыбов, — спросил младший, — правда, что от жар-птицы, от ней прикуривать можно?

— Предрассудок. Хотя давай, попробуй.

Кубышкин поставил свечу поближе к клетке, достал цигарку и ткнул ею Филюшу в хвост. Филюша сперва оторопел от такой наглости, а потом извернулся и клюнул чекиста в палец.

— А-а, гадло! — взревел тот, отдергивая руку.

— Что, не горит? — поинтересовался комиссар.

— Чего? А… Нет, не горит, товарищ Рыбов, — отвечал раненый, засовывая палец в рот. — Не волшебная птица, это точно.

— А я тебе сколько раз говорил: чудеса попы придумали, чтоб народу глаза запорошить.

— Так оно и есть, товарищ Рыбов.

— А коли не волшебная, то спрашивается: на кой хрен она нам сдалася? — поразмыслил вслух начальник.

— Вот и я так же думаю. Что с ним, разговоры разговаривать?

— Пролетариату нынче болтать некогда, тут ты прав, товарищ Кубышкин. Но пользу буржуйское имущество приносить должно, это ты тоже учти.

— Да какая с него польза? Шею ему свернуть, вот и будет польза. У, гад! Чем я теперь на курок нажимать буду?

Комиссар ничего не ответил. Он стоял глубоко задумавшись, а глядел при этом на Филюшин огненный хвост.

— На перья его пустим! — решил он наконец. — В коммуне недостача писчего матерьялу, пущай послужит трудовому народу.

— Точно! — согласился Кубышкин. — Будет знать, как клюв распускать. А с клеткой-то чего? Клетка-то важная. Ишь, как блестит…

— Клетку вместе с гадом реквизируем. Пиши протокол, я тебе диктовать буду.

— Так у меня ж палец… И грамоте я не очень, товарищ Рыбов. Уж лучше вы сами…

— Ну, ладно!

«Председателю ВЧК тов. Дзержинскому.

Сего 8 декабря я, уполномоченный Рыбов Н. Г., производя остаточную реквизицию в особняке бывших Нарышкиных, открыл особую в стене кладовую, где обнаружена мною спрятанная буржуазией клетка золотая с выгибонами одна, а в ней драгоценных камней на глаз штук восемьдесят, посередине которых сидела ненормальная птица с синей мордой и красным хвостом, по виду попугай или вроде птенца жар-птицы. На вопрос кто таков отвечал, что друг человечества, а потом еще по матери нас послал не по-русски. Явный враг, кидался на тов. Кубышкина при исполнении, но может, правда, чудо какое, вы, тов. Дзержинский, его допросите, вам оно виднее, а ежели не чудо, думаю надо его на перья пустить…»

Товарищ Дзержинский оторвал усталые глаза от протокола и посмотрел на сидящую перед ним на палисандровой жердочке арестованную жар-птицу.

— Ну, и кто же вы на самом деле, друг человечества? — спросил он саркастически.

Филюша выпятил кавалергардскую грудь и, подняв крыло, с большим чувством осенил себя крестным знамением. А потом отвечал голосом звонким и раскатистым:

— Аз есмь небесного града горожанин, а ты бич божий и адова кобылка!

Тусклый взгляд председателя ВЧК оживился зеленым огоньком.

— Так-с. Знакомые песенки. Значит, прав Гаврила Рыбов: враг вы явный и чувств своих не скрываете. А кто ж вас так хорошо говорить научил?