Бей в точку - Джош Бейзел

— Может, ты не в курсе, но в больнице не хватает палатных сестер, — отвечает ямайка.

Я в курсе. Похоже, мы выбрали всех медсестер из Карибских стран, Филиппин и Юго-Восточной Азии, а теперь уже и почти всей Восточной Европы. Когда из парагвайских джунглей выйдут белые сектантки-расистки, дальние родственницы Ницше, по крайней мере работой они будут обеспечены.

— Лично я не собираюсь выписывать свидетельство о смерти, — заявляю я.

— Молодец, — отзывается ирландка, буквально носом уткнувшаяся в экран компьютера. — Пусть попляшут пакистанцы, правильно?

— Акфаль — египтянин, — напоминаю ей. — И вас я тоже не прошу. Пусть расхлебывают эти распиздяйки из Латвии. Сию же минуту.

В ответ ямайка печально качает головой:

— Женщину не воскресишь. А эти, если вы им скажете выписать свидетельство о смерти, наверняка сошлются на код.[6]

— Мне наплевать.

— Памела? — спрашивает ямайка.

— Не буду, — откликается ирландка. — Говно, — добавляет она себе под нос.

По реакции ямайки видно, что она поняла, кого имела в виду ирландка. Не ее, а меня.

— Значит, нас трое таких, — заключает она.

— А пять миллиардов не хочешь? — говорит ирландка.

— Короче, пусть пишут, так им и передайте.

С этими словами я оставляю медсестер, чувствуя себя уже лучше.

И все же мне необходима передышка. Моксфен, который я разжевал полчаса назад вкупе с декседрином, который я обнаружил в конверте у себя в лаборантском халате и проглотил на случай, если не сразу подействует, мешают мне сосредоточиться. Слишком уж резко я захожу в пике.

Обожаю декседрин. Эта таблетка в форме дельты имеет вертикальную бороздку, вызывающую в памяти женскую щель.[7] Даже сам по себе декседрин способен сделать окружающие предметы подвижными, так что на них становится трудно удержать внимание, а то и просто уследить за ними. А если добавляешь его к моксфену, все начинает растекаться.

Поэтому я иду в ординаторскую, чтобы малость отойти и, может быть, принять несколько капсул бензодиазепина, припрятанного в диванном пазу.

Я открываю дверь и тут же осознаю, что в темноте кто-то есть. В нос шибает зловонный запах изо рта, помноженный на острый запах пота.

— Акфаль? — спрашиваю я, отлично зная, что это не он. Амбре, источаемое Акфалем, я унесу с собой в могилу. Нет, эти будут похуже. С ними не сравнятся даже ступни Дюка Мосби.

— Нет, старина, — раздается слабый голос из угла, где стоит двухъярусная кровать.

— Кто ты, на хер, такой? — рычу я.

— Операционный дух,[8] — следует ответ.

— Что ты делаешь в ординаторской?

— Я... мне надо было где-то переночевать.

«Где-то» в смысле «где его никто не будет искать».

Класс. Мало того, что этот тип провонял собой ординаторскую, он еще вдобавок занял единственную свободную койку, поскольку верхняя вся завалена журналами Oui, с семьдесят восьмого по восемьдесят шестой год, и я отлично понимаю, чего стоит разгрести такие завалы.

Первая моя мысль — оставить его в покое, так как в обозримом будущем ординаторской все равно нельзя пользоваться. Но моксфен требует от меня действий, и промедление может сыграть со мной злую шутку.

— Даю тебе пять минут, чтобы убраться к едрене фене, — говорю я ему. — После этого я надену тебе на голову горшок с мочой.

Перед тем как уйти, я зажигаю свет.

Я чувствую себя несколько более сосредоточенным, но еще не настолько, чтобы беседовать с больными, поэтому я иду взглянуть на результаты лабораторных тестов в компьютере. Акфаль уже перенес многие из них в медицинские карты. Но вот я вижу заключение патологоанатома доктора Норденскирка по поводу его пациента, имеющего медицинскую страховку, и по этой причине Акфаль к нему не притронулся. Доктор Норденскирк не позволяет никому, если он не белый или азиат, общаться с больными, имеющими страховку.

Сидя перед экраном, я пробегаю глазами это заключение. Плохие новости для некоего Николаса ЛоБрутто. Хотя датчик у меня в голове тут же подает сигнал тревоги на итальянское имя, у меня нет сомнений в том, что я никогда о таком не слышал. И вообще, гангстеры — да и в целом все, у кого есть выбор, — не попадают в Манхэттенскую католическую больницу.

Ключевая фраза в заключении патологоанатома: «Положительный тест на клетки-печатки». Речь идет о больных клетках: под микроскопом они выглядят как кольцо с брильянтом (или кольцо-печатка, если вы любитель запечатывать свои письма сургучом), поскольку их ядро, которое по идее должно находиться в середке, вытолкнуто на поверхность протеинами, — их поневоле вырабатывают пораженные раком клетки. Если конкретней, то это рак желудка либо метастазы, им спровоцированные. Например, рак мозга или рак легких.

Рак желудка в любом виде — дело скверное, но клетки-печатки — это полный абзац. В то время как обычные раковые клетки ограничиваются тем, что проделывают дырку в передней стенке, и, в принципе, удалив половину желудка, ты можешь жить дальше, ну разве что со стулом возникнут проблемы, клетки-печатки инфильтрируют боковые стенки желудка, что приводит к так называемому «эффекту кожаной бутылки». Приходится удалять весь орган целиком. Но к тому времени метастазы уже проникают повсюду.

Компьютерная томография брюшной полости Николаса ЛоБрутто не дает ответа на вопрос о распространении метастазов. (Правда, есть вероятность в один процент, что вследствие радиационного излучения в процессе сканирования он подхватил еще какую-то другую форму рака. В любом случае жить ему осталось недолго.) Только хирургическое вмешательство расставит все точки над «i».

И вот сейчас, в 6:30 утра, я должен сообщить ему все это.

Мистер ЛоБрутто? Вас вызывает первая линия. Абонент не назвался. Но, судя по голосу, это Костлявая.

Даже я не пью в столь ранний час.

ЛоБрутто лежит в нашем маленьком отделении люкс. Анадейлское крыло больницы косит под отель. «Паркетный» линолеум. Чудо-юдо в смокинге за роялем.

Если бы это был настоящий отель, со здравоохранением там дело обстояло бы получше.[9] В Анадейлском крыле, кстати сказать, работают прехорошенькие медсестры шестидесятых. Это не значит, что они такие сегодня. Прехорошенькими они были в шестидесятых, когда поступили на работу в Манхэттенскую католическую больницу. В настоящее время это ожесточившиеся, съехавшие с катушек бабы.

Одна из них, когда я прохожу мимо дежурного поста, начинает разоряться, ей надо знать, куда это, блин, я иду, но я направляюсь в «апартаменты» ЛоБрутто, не обращая на нее никакого внимания.

Я открываю дверь. Да уж, для больничной палаты шикарно. Складная перегородка, в данную минуту почти сложенная, разделяет пространство на «гостиную», где семья больного может вместе с ним пообедать за восьмигранным столом, покрытым виниловой скатертью, которую легко отчистить от всякой скверны, и «спальню» с удобной кроватью. Из окна во всю стену можно видеть начинающее светлеть небо над Гудзоном.

Дух захватывает. С тех пор как я пришел на работу, я первый раз смотрю в окно. Из-за эффекта отраженного света мне не сразу удается разглядеть того, кто лежит в кровати, тогда как ЛоБрутто узнает меня незамедлительно.

— Мать честная! — ахает он и предпринимает попытку уползти от меня подальше, но все эти провода от капельницы и монитора удерживают его на месте. — Медвежья Лапа! Тебе поручили меня прикончить!

ГЛАВА 2

Однажды летом, будучи студентом колледжа, я отправился в Сальвадор для переписи коренных племен перед выборами. В одной из деревень аллигатор отхватил руку пареньку, закинувшему в реку леску, и тот бы наверняка истек кровью у меня на глазах, если бы не другой американский волонтер, врач по профессии. Тогда-то я и решил пойти учиться в медицинскую школу.

Этого не случилось, слава богу, я и в колледже-то недоучился, но так советуют говорить в приемной комиссии. Или про ужасную болезнь, от которой тебя блистательно вылечили, и теперь ты на радостях готов вкалывать сто двадцать часов в неделю.

Не советуют же говорить, что ты хочешь стать врачом, как твой дедушка, на которого ты всегда смотрел снизу вверх. Это мне непонятно. Я бы мог назвать куда более вызывающие причины. К тому же мой дед таки был врачом, и я действительно смотрел на него снизу вверх. Насколько я могу судить, они с бабушкой были не только одной из красивейших пар двадцатого века, но и последними порядочными людьми на этой земле.

Они обладали суровым достоинством, мне недоступным, и проявляли бесконечное участие к слабым мира сего, о которых мне даже думать не хочется. А еще они могли похвастать прекрасной осанкой и, кажется, неподдельно любили скрэббл, общественное телевидение, а также толстые нравоучительные книги. Одевались они строго. Будучи людьми исчезнувшей формации, они прощали тех, кто к этой формации не принадлежал. Например, когда в 1977 году моя обкурившаяся мамаша произвела меня на свет в индийском ашраме и тут же вместе со своим бойфрендом (моим отцом) намылилась в Рим, мой дед и бабка прилетели за мной и увезли к себе в Нью-Джерси, где сами и воспитали.