Тухачевский против зомби. X-files: секретные материалы советской власти - Братья Швальнеры

Молчание! Как оно ужасно, как оно ранит, когда исходит от того, кого действительно любишь. Нет оскорбления более тяжкого, чем молчание. И нет кинжала более острого, чем руки, спрятанные за спиной. Ведь оскорбление, как и удар кинжала может означать любое кипучее чувство, питаемое к Вам человеком – любовь или ненависть, в зависимости от обстоятельств. А молчание означает безразличие.

До утра Никита не спал, а утром, еле живой от усталости и обиды, стоял в кабинете декана.

– Что значит – академический отпуск? Зачем? В канун диплома?

– По семейным обстоятельствам, – бормотал Никита себе под нос. Отличник производил впечатление нерадивого двоечника.

– Да какие еще обстоятельства?! – недоумевал Вадим Дмитриевич. – С ума совсем сошел? Мы комиссию собрали, будут люди из Министерства и все – ради твоей работы, которая так важна для науки и уже анонсирована в ряде наших научных журналов! И тут у него появляются какие-то обстоятельства! Да ты что?!

– У меня правда серьезная причина, Вадим Дмитриевич, иначе я не стал бы беспокоить Вас…

– Что ж, – после пятиминутного молчания тяжело вздохнул декан. – Нет у меня времени с тобой нянчиться! Не хочешь – как хочешь. Учти, что в следующем году такой защиты у тебя не будет, – зло отрезал он и подписал заявление.

Родители дома тоже ничего не могли понять.

– Что такое? Куда ты собираешься?

– К деду в деревню.

– Да ты с ума сошел! А институт? У тебя же защита диплома!

– Подождет.

– Кого подождет? Куда ждать? Сколько?

– Сколько потребуется. Я академ взял.

Матери едва плохо не стало.

– Отец, ты слышал? Он академ взял!

– Слушай, Никитос, что случилось-то? – отец постарался поговорить теплее, что называется, по-мужски.

– Ничего особенного. Я ж о Тамбовском восстании пишу. А в Тамбове никогда не был. Что это за работа, если автор оторван от места событий? Это ерунда, а не работа. А так заодно и деда проведаю. Как он там? Давно не пишет…

– С Ингой что-то? – отец как мужчина понял своего отпрыска. Ответа ему не потребовалось – взгляд сына сказал больше слов. – Ладно, езжай. Привет деду, – пожал плечами отец. Мать, заслышав такое, едва не отправила их обоих даже не к деду, а к прадедам.

– Еще один больной! Ты как его отпускаешь? Куда?! Что происходит-то?

– Пусть едет, – отрезал отец. – Он взрослый человек, и, если уж решил, то так и поступит.

И только когда за сыном захлопнулась входная дверь, добавил:

– Не переживай. Все будет хорошо. Я точно знаю.

Дорога пролетела незаметно – все-таки, что ни говори, а путешествие всегда отвлекает от насущных житейских проблем. Правы был классики, когда советовали любой душевный недуг, включая любовную тоску, лечить вояжем в дальние края. Из Тамбова в Каменку, где жил дед, ехал один автобус, на который Никита с трудом успел. После 14 часов в поезде на верхней полке каких-то 4 часа в затхлом замусоренном ПАЗике времен Леонида Ильича казались просто смехом, а не испытанием. Зато какова была награда за эти муки – на станции Никиту вместе с дедом встречали свежий бодрящий воздух слегка морозной даже летом Тамбовщины, дивная зелень кустов, высокие деревья и полная деревенская тишина.

– Внучок, – радостно развел руки дед. – Вот те раз! Какими судьбами-то? Родители позвонили, так насилу успел встретить тебя! Как решился-то? Столько лет не дозваться.

– Вот и я так подумал – столько лет не дозваться, как ты тут один, решил навестить…

– Ну и правильно сделал, – дед прекрасно понимал, что внук врет, но не имел ничего против. Старику, к коим Николай Степанович относил себя вполне обоснованно, общество всегда приятнее сурового старческого одиночества. Несмотря на постоянные призывы детей приехать в Москву, приглашения вовсе сменить место жительства, он все же сидел в своей деревне один как сыч последние тридцать лет. Жена его умерла, а других родственников у старика не было. Он справедливо полагал, что пересаживать старое дерево нет смысла и необходимости, а Москва еще с юности навевала на него тоску – он там бывал пару раз в каких-то партийных командировках, и не мог сказать о столице доброго слова. Что ж, всяк кулик… А пока слова внука Николай Степанович воспринял как герой Пушкина: «Меня обманывать нетрудно, я сам обманываться рад».

Первые дни студент охотно выполнял все обязанности по дому – рубил дрова, носил воду из близлежащего колодца, ходил с дедом по грибы и в процессе их собирания слушал его рассказы о том, где есть какая трава и от чего какой сбор помогает.

– Слушай, дед, – спросил он как-то раз. – А ты ничего не слышал про крестьянское восстание в ваших местах летом 1920 года? Оно ведь как раз где-то здесь происходило.

– Как не слышать? Слышал. Только теперь о нем мало кто помнит. Разве только в музее в райцентре и найдешь упоминание…

– Мало кто? Это значит, что кто-то все-таки слышал…

Дед с недоверием взглянул на внука.

– А тебе зачем?

– Я диплом пишу на эту тему. А без разговоров с очевидцами или свидетелями – пусть даже косвенными – сам понимаешь, работа яйца выеденного не стоит.

Дед лукаво улыбнулся и подошел к внуку вплотную, обнимая его одной рукой.

– Эх, внучок. Ну что ж я за дед, если внуку не помогу? Есть тут у нас один старичок, только – тсссс! – он страшно не любит, когда его обо всем это расспрашивают. Вот я тебя-то с ним и сведу!

Никита обрадовался.

– Правда? Ну ты даешь! Ты меня как ученого этим очень обяжешь!

– Ладно уж, ученый, гляди на масленка не наступи, а то на зиму солить нечего будет, – дед наклонился и поднял из-под самой ноги Никиты маленький, но «упитанный» гриб. Никита улыбнулся, подумав, какие же у него замечательные предки!

Однако, вскоре деревенская жизнь не то, чтобы приелась столичному юноше – он к ней привык. А как только привыкаешь к определенной обстановке, обживаешься в ней, свыкаешься с нею – так сразу образцы прошлого, да тем более недавнего и так больно ранившего, уходя, – начинают собираться в кучу и снова донимать исстрадавшееся сердце.

Утром Никита отказался от завтрака.

– Ты чего? – в недоумении спросил дед. Никита молчал и глядел в окно.

– Эээ, а я никак знаю, что тебя гложет.

– И что же?

– Ты что же думаешь, я молодым никогда не был? Была и у меня в юности одна… Эх и иссушила же она меня! Жил на еле-еле, едва Богу душу не отдал.

– И что же было потом?

– А потом я, по счастью, твою бабку встретил…

– Хочешь сказать, клин клином вышибают? Боюсь, не про меня.

– Это почему?

– Да вот. Полюбил.

– Ну а раз так, то и такому горю как твое, помочь можно. Мир-то не нами придуман, а и до нас люди жили, и любили, и страдали. И боролись за свое счастье, возвращая любимых, если надо.

– То есть ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что давно пора тебя с тем старичком познакомить, про которого я тебе в лесу рассказывал. Он тебе и по учебе поможет, и по жизни…

Заинтриговал. Глаза юноши загорелись. Он в очередной раз убедился, что кладезь народной мудрости – самое дорогое из всех наших богатств, и беречь его надо как зеницу ока.

Глава вторая – О том, что нет худа без добра

Когда входишь в здешний, тамбовский, лес, кажется, что вот он – весь на просвет. Одно дерево, за ним – другое, третье, едва ли не стройными рядами, но уж точно из виду не потеряешь ни спутника, ни дичь. Однако, стоит углубиться в него метров на 50—100, как уже оторопь берет, назад посмотришь – глухомань, а впереди – темень. И только поднимешь голову высоко, в самые кроны вековых сосен и елей, и так солнце увидишь…

Никита и Николай Степанович пробирались через глухой валежник. Сучья трещали у них под ногами, а Никита только и молил Бога, что о том, чтобы скорее добраться до избушки старичка, который живет в лесу и, по словам деда, является для него сейчас спасительной соломинкой.

– Слушай, дед. Да здесь словно и нога человека не ступала. Пойдешь – заблудишься, и вообще век не вылезешь. А он-то, старичок этот, как выходит?

– Велимудр-то? А на что ему? Живет натуральным хозяйством да собирательством, раз в полгода-в год выберется за кормом для скота, и живет себе. Да и потом старый он, пути – дорожки такие знает, какие нам с тобой во сне не снились. Ночью пьяный пойдет, а не заплутает – ноги сами приведут.

– Говоришь, давно живет?

– Точно тебе говорю, больше ста лет. Он и восстание твое видел, сам в нем будто бы участвовал.

– Так он, должно быть, дряхлый совсем.

– Ну как же! Побегаешь ты с ним на перегонки!

– Слушай, а как он второму-то горю моему помочь сможет? – не унимался въедливый и дотошный внук.

– А вот это ты сам у него спросишь…

С этими словами дед, словно в сказке, раздвинул руками какие-то густые заросли – и взору Никиты открылась удивительная картина. Посреди чащи леса стояла поляна, вырубленная и очищенная от деревьев и валежника. На ней стоял дом – добротный крестьянский сруб, обнесенный частоколом (непонятно, от кого, соседей-то ведь не было), за ним паслась скотина, несколько коров да коз, виднелись на заднем дворе какие-то невысокие сараи. Калитка была, все, как положено – хотя, по рассказам деда, гостей здесь не ждали.