Ловушка - Джек Тодд

Питер молчит. Вновь смотрит в окно, но на этот раз никого не видит — молнии вновь и вновь перечеркивают небеса яркими всполохами, но у каменной постройки близ густого леса никого нет. Деревья всё так же гнутся под напором сильного ветра.

Он уверен в себе. Он знает, что не сошёл с ума. Должно быть, во всём виноваты нездоровая атмосфера этого места и его разыгравшееся воображение. А может быть, всё дело в растущем повсюду болиголове. Когда-то он слышал о том, что это растение ядовито, но понятия не имеет, достаточно ли вдохнуть его аромат, чтобы отравиться.

Голос разума подсказывает, что нет.

— А я думал, это вы пытаетесь меня напугать, мистер Саммерс, — Питер чувствует, как в нём ни с того ни с сего просыпается ярость. Слепая, ничем толком неоправданная злость. Ему хочется вскочить на ноги и столкнуть со стола стоящую на нём посуду, оттолкнуть в сторону своего собеседника или даже приложить того головой о ближайшую стену. Ничего этого он не делает — всего лишь кривится и с подозрением щурится. — Вам наверняка не хочется оставлять эту работу. Как вы там выразились? Это память о вашем отце. Не выгодно ли вам любыми способами сорвать предстоящую сделку?

Питер не понимает, зачем об этом говорит. Собственные слова кажутся неуместными, глупыми. Какой в этом смысл? Почему он вдруг начал сыпать обвинениями? Язык словно слушается вовсе не его. Его будто отравили тем поганым чаем.

Но он точно знает, что злится. Он в ярости.

— Вы никак головой ударились, мистер Болдер, — ему кажется, что сторож смёется над ним. — Мне ж за неё никто даже не платит. Я тут, что называется, по своему желанию.

— То есть я прав?

— Вам бы уши почистить.

И всё-таки он его бьет. Одним ударом сбивает со того всякую спесь, сверкает глазами, когда на разбитых губах сторожа выступает кровь. Хватается за горячий чайник — покрытая копотью сталь блестит в тусклом свете единственной лампы — и несколько раз ударяет им по голове, поджимая бледные губы. Брызги крови пачкают стены, оседают на его руках и попадают на его футболку.

Собственный смех он слышит будто бы со стороны. Да и в искаженное от страха и боли лицо Саммерса смотрит не он. Не он заглядывает в его потухающие глаза. Нет, вовсе нет.

Очередная молния бьёт точно в деревянную сторожку.

О своих и чужих

Под глубокой, черной толщей воды ничего не разглядеть. Гладь идёт мелкой рябью, пробиваются откуда-то со дна мелкие пузырьки воздуха и вздымаются едва заметные в этой черноте мутные потоки песка и ила. Она всматривается и всматривается в черноту, зная, что та обязательно ответит.

Оттуда, со дна, на её голос отзываются всегда. На отдельные слова, на длинные предложения и даже на короткие вздохи — он отзывается на любой сорвавшийся с её тонких губ звук. А иногда будто бы замечает взгляд карих, почти черных, словно эта вода, глаз. Чувствует.

Вот и сейчас водная гладь встревоженно вздымается, отвечает волнами — крупными, размером с их двухэтажное поместье — и накрывает с головой. И ей не страшно. Вода не причинит вреда.

Ей нечем дышать, жидкость забивается в рот, заполняет собой ноздри и грозится добраться до легких. Она смиренно вдыхает воду и чувствует, как та спускается ниже, проникает в каждую клетку организма и обволакивает всё тело. Чувствует, как длинное, скользкое и покрытое крупными присосками щупальце обхватывает её поперек туловища и тянет за собой.

На самую глубину.

Теперь она смотрит сквозь черную толщу воды, и поднявшийся со дна вихрь из ила и песка мешает рассмотреть льющийся оттуда свет. Этот свет обманчив — и она об этом знает. Он даёт людям ложные обещания, будто маяк, заманивающий моряков на скалы. О вечной жизни после смерти, о рае и об аде, куда рано или поздно попадёт каждый. Этот свет проникает в их жизнь и уничтожает её, разрубает собой привычный уклад и сеет семя раздора между членами семьи.

Этот свет пытается затмить собой Спасителя.

— Нет ни рая, ни ада, — голос громкий, хрипящий и свистящий она слышит не впервые. Они под водой, но он звучит так четко и ясно, словно проникает ей прямо в сознание. — Только жизнь.

Присоски впиваются в кожу, обжигают своими прикосновениями и закрывают ей глаза. Больше у неё нет ни шанса наблюдать за светом.

— Я знаю, — с трепетом отзывается она, но с губ срываются лишь невнятное бульканье и крупные пузыри. Во владениях Спасителя ей не дано говорить свободно. — Самое ценное — это жизнь. И её нужно прожить по правилам.

Их они выучили наизусть. Читали детям на ночь вместо увлекательных сказок, повторяли перед обедом вместо молитвы и высекли на медных блестящих табличках под висящими в холле портретами уже почивших членов семьи Стоун.

Спаситель требует от них всего ничего: чтить и хранить память о нём, чествовать имя его и питать его. Искренними верой и любовью, бескрайними полями растущего повсюду болиголова и молитвами. Она молится чаще и отчаянней остальных, и оттого она — единственная, кого Спаситель касается сам.

Только она и знает, где его искать.

— Что будет с теми, кто не соблюдает правил? — этот вопрос волнует её сильнее прочих, но она нигде не нашла на него ответа. Молчали книги в библиотеке, молчали портреты и молчил отец. Никогда не спрашивала она лишь в часовне, хотя там ответ наверняка найдётся.

Но спросить у него самого здесь — разве не то же самое?

— Тех уже не спасти, — в голосе Спасителя не прочесть эмоций, его настроения не понять.

Длинные мощные щупальца сильнее сдавливают тело, перехватывают конечности и проникают даже в рот. Обжигают язык. Ей хочется сказать о том, что у любого должен быть шанс спастись, но он об этом и так знает.

Не ей противиться его воле. Кажется, вода наконец-то берёт своё. И она тонет.

***

Утро сегодня ясное — на небе ни облака, а жаркое летнее солнце освещает всю территорию поместья. Когда оно наконец-то проникает в комнату Лили Стоун сквозь тонкие шторы, та уже около часа бродит по прилегающему к дому саду. Собирает в корзину листья болиголова, поглядывает на растущие неподалеку цветы — от обычных белых садовых роз до куда более экзотичных, привезенных откуда-то издалека орхидей. Растут они тут с трудом, но садовник — Джеймс —