Судный день - Иса Гусейнов

В послании было написано:

"До нас дошла весть, что почитаемый Хаккоя Сеид Али вернулся из дервишеских странствий и ищет нас в нашей прежней резиденции. Передайте мой отеческий привет дорогому и любимому дервишу и велите, не задерживаясь более в Баку, отправиться в Шемаху. У городских ворот его встретит человек нашего друга Амина Махрама и отведет на тайную квартиру к Юсифу и Махмуду, которые введут его в курс дела. Вместе с ними Сеид Али отправится к высокому минбару, дабы свершить намаз перед Высокоименитым и передать ему наши пожелания. Не приведи бог попасться ему на глаза одному человеку. Передайте Сеиду, что в Шемаху прибыло множество переодетых людей из армии. Некто из сановников Высокоименитого приютил их и укрывает у себя, но где именно, того мои дервиши не могут выяснить бот уже более месяца. Если Сеид попадется им в руки - все погибнет. На случай, если с Сеидом стрясется беда, я поручил Юсифу и Махмуду известить о том Амина Махрама, дабы он свершил намаз перед высоким минбаром и обратился к Высокоименитому с просьбой о содействии. Сеид, однако, должен помнить, что просьба Амина Махрама может быть не услышана. Дела наши приняли такой оборот, что, вопреки моей безграничной любви к дорогому дервишу и горячему желанию видеть его подле себя, я вынужден сознательно бросить его в объятия опасности. Ибо вся моя надежда - на силу его слова и на его намаз. Он один способен вызволить нас из подполья".

Послание не имело ни адреса, ни подписи, но мюриды по прочтении распознавали авторство Фазла и по известным им символам истолковывали письмо. "Хакк" - означало Фазл, "высокий минбар" - шахский трон, "Высокоименитый" сам шах, "один человек" - шейх Азам, "армия" - тимуриды, "свершить намаз" вести тайные переговоры. Из послания следовало, что Фазл не видит иных путей спасения, кроме тайных переговоров вернувшегося из дальних странствий дервиша Сеида Али с шахом.

Мюридам по прочтении письма стало ясно, что Фазлу недолго оставаться в батинитах (Батинит - здесь: подпольщик - ред.) и в ближайшие дни произойдут решающие события, добрый или злой исход которых всецело зависит от воли ширваншаха Ибрагима.

Волнения мюридов, их готовность к восстанию сменились напряженным ожиданием. Все чаяли вести из дворца Гюлистан, сплошной серокаменной громадой высящегося на склоне горы над Шемахой.

2

По свидетельству летописца Шами, за двенадцать лет до описываемых событий, ранней весной тысяча триста восемьдесят второго года в Ширване произошло восстание, свергшее династию Кесранидов и положившее конец персидскому владычеству, но во всей стране один лишь человек не знал и не ведал о нем, и человек этот был Ибрагим.

Распахав на паре быков пашню и притомившись, к полудню он прилег отдохнуть под деревом и заснул. Посланцы восставшего аснафа и земледельцев нашли Ибрагима сладко спящим на голой земле и, не решаясь разбудить, возвели над ним шатер, чтобы солнце не било ему в глаза, и, рассевшись вокруг, стали ждать его пробуждения.

"Надо ж такому быть, - умиленно-радостно перешептывались представители ремесленных общин, - надо ж случиться такому: мы шли на смерть и проливали кровь ради справедливости, а справедливость - вот она, спит и ни о чем таком не ведает. И во сне небось не видит, что шахом стала".

Крестьяне же, глядя на распряженных быков, на соху, на комья земли, приставшие к рукам спящего Ибрагима, плакали от счастья и приговаривали: "Сподобились! Дожили до дня радостного, когда свой брат землепашец на шахский трон сядет!", "И пахарь, стало быть, шахом стать может!", "Взошла над Ширваном звезда счастья!>

По словам летописца, Ибрагим, проснувшись и увидев над головой шатер, а вокруг сидящих в ожидании незнакомых людей, изумлен был несказанно. Представители же посланцев сказали: нам, мол, из истории ведомо, что ты происходишь из славного рода нашего справедливого шаха Манучехра, к тому же ты свой человек, землепашец, знаешь, каково жить и растить детей под кнутом гнета; опять же, на нас, слыхать, Тимурленок походом собирается, и Тохтамыш-хан, слыхать, на земли наши зарится; нам свой родной человек на троне нужен, чтобы цену нам знал, не давил чтобы налогами, от чужеземцев защищал, из числа детей наших единокровных армию надежную собрал для защиты земли нашей от грабежей и побоищ; а посему, хочешь не хочешь, мы всем миром шахом тебя поставили. Вот царский выезд Кесранидов, кони отборные в драгоценной сбруе, зови жену и детей, поедем, садись на шахство.

Летописец, с почтительным умилением поведавший об этом удивительном происшествии из жизни нового ширван-шаха, конечно же знал, что, и распахивая пашню, Ибрагим вовсе не был пахарем, что неподалеку от пашни, в его именин, и подалее, в Дербенте, жило множество его родственников, которые задолго до восстания распространяли по всему Ширвану весть о том, что в скором будущем из рода Манучехра Справедливого (Манучехр II 1096 - 1120 гг. - ред.), со дня смерти которого прошло более двухсот шестидесяти лет, объявится такой же справедливый шах, и шахом этим будет Ибрагим. Однако летописец ни словом не упоминает дербентских родственников Ибрагима. Скажи он о родичах, искусно плетущих сказку о грядущем шахе из рода Манучехра Справедливого и завлекающих в ее сеть народ ширванский, ему бы задали резонный вопрос: мол, как же могло случиться, что Ибрагим не ведал об этих разговорах и спал безмятежно в тот самый день, когда весь Ширван, взявшись за оружие, восстал? Резонный вопрос-смерть для сказки. Возможно, летописец не хотел портить сказку о шахе-землепашце и попросту опустил некоторые подробности. А может быть, он не был волен выбирать между правдой, как она была, и сказкой, ибо сказки, создаваемые, сильными мира сего, обретают, как водится, лучину правды.

Правда же заключалась в том, что Ибрагим сам был из династии Кесранидов. Сын дербентского правителя Мухаммеда ибн Кейгубада, родного дяди по отцу последнему кесранидскому ширваншаху Хушенку ибн Кавусу ибн Кейгубаду, перс по происхождению, он принадлежал к ветви большого рода Кесранидов, породнившегося с азербайджанцами и именовавшегося как в официальной родословной книге "Седжере", так и народе по родовому ширванскому владению- Дербенди. Принц Хушенк, унаследовав престол своего отца Кавуса ибн Кейгубада и став ширваншахом, ограничил своего дядю Мухаммеда в его правах и владениях, а его старшего сына Ибрагима, уродившегося большими голубыми глазами и золотистыми волосами в мать-азербайджанку, сочтя его опасным для трона, отослал в поместье под Шеки, подальше от Дербента и Шемахи. Ибрагим, проживши там до возраста возмужалости, как говорит Шами, то есть до сорока, и перевалив его, заснув в один прекрасный день на голой земле и проснувшись в царском шатре, знал заранее и о дне восстания и свержения трона тирана, и даже о дне казии своего двоюродного брата Хушенка. Потому что, хотя в день восстания он пахал землю, на тайном совете глав восстания-уста-баши и дербентских родичей - он тем не менее присутствовал и самолично назначил день восстания и дал приказ о казии Хушенка. Было оговорено также, что в этот день представители повстанцев найдут его на пашне за сохой: так советовал его наставник и старый друг отца, кази Баязид, и совет был одобрен и принят Ибрагимом.

Вот почему в первый день весны, двадцать первого марта тысяча триста восемьдесят второго года, он, поработав в охотку, устал с непривычки и заснул. Одно лишь это обстоятельство не было заранее предопределено, да и кто мог предвидеть, что в день, когда кончится наконец унизительная жизнь под надзором старост Хушенка, сон сморит его и повстанцы возведут над ним шатер? Открыв глаза и увидев над собой купол шатра, он действительно удивился. Не в такой, конечно, степени, чтобы у него отнялась речь, - это был миг. Заметив среди повстанцев своего сына Гёвхаршаха с раскрасневшимся от счастья лицом и знакомых устабаши с кривыми дагестанскими мечами на поясах, какими он в юности состязался в Дербенте с местными багадурами, он тотчас все понял, но, сдержав свое ликование, не выдал себя ничем.

Не будь тут Гёвхаршаха, Ибрагим, может быть, даже спросил бы их: "Кто вы и что вам надобно от меня". Но ему не хотелось выглядеть лицедеем перед сыном, который поклонялся его мужеству и мудрости, и он молча смотрел на окруживших его повстанцев, долгие годы спустя вспоминавших, как не#егко им было уговорить потомка Манучехра взять в свои руки бразды правления, и так никогда не узнавших, какая таилась улыбка в глубине голубых его глаз, за частоколом густых ресниц в тот самый миг, когда они смиренно просили его. Потому что Ибрагим не открывал тончайших движений души даже наследнику, которого называл любовно "мой Гёв-хар, мой драгоценный камень*. Таков был ширваншах Ибрагим.

Еще при заключении договора с эмиром Тимуром он знал, что высочайшее позволение одному ширваншаху среди прочих правителей во всем улусе наследника Мираншаха - от Дербента и до Багдада и от Хамадана до границ Рума, на огромной территории, подвластной когда-то потомку Чингисхана Казан-хану Хулакиду, держать собственную армию придется не по нраву Мираншаху. Последний терпеть не мог никаких проявлений независимости во владениях Хулакида, чьим законным воспреемником считал себя и, тем более, не желал терпеть независимости предприимчивого Ибрагима, незаконно с помощью мятежа захватившего власть; при встрече смотрел на шаха с откровенной ненавистью и говорил с ним раздраженно и даже истерично... Эмиру Тимуру перевалило за шестьдесят: правая половина тела, израненная в молодости стрелами, иссохла, а правая рука и нога, по словам очевидцев, побелели как свечки; в длительных переходах он большую часть пути проделывал лежа в арбе, наполненной сеном, морской травой или же шерстью; в горных же и холмистых местностях, пересаживаясь на коня, крепко стиснув зубы, угрюмо молчал.