Университетская поэма - Владимир Набоков

я целовал ее, смеясь.

Смотрю: на яркую подушку

она в раздумье оперлась.

41

Перевернула лист журнала

и взгляд как будто задержала,

но взгляд был темен и тягуч:

она не видела страницы...

Вдруг из-под дрогнувшей ресницы

блестящий вылупился луч,

и по щеке румяно-смуглой,

играя, покатился круглый

алмаз... "О чем же вы, о чем,

скажите мне?" Она плечом

пожала и небрежно стерла

блистанье той слезы немой,

и тихим смехом вздулось горло:

"Сама не знаю, милый мой..."

42

Текли часы. Туман закатный

спустился. Вдалеке невнятно

пропел на пастбище рожок.

Налетом сумеречно-мглистым

покрылся мир, и я в слоистом,

цветном фонарике зажег

свечу, и тихо мы поплыли

в туман,-- где плакала не ты ли,

Офелия, иль то была

лишь граммофонная игла?

В тумане звук неизъяснимый

все ближе, и, плеснув слегка,

тень лодки проходила мимо,

алела капля огонька.

43

И может быть, не Виолета,-

другая, и в другое лето,

в другую ночь плывет со мной...

Ты здесь, и не было разлуки,

ты здесь, и протянула руки,

и в смутной тишине ночной

меня ты полюбила снова,

с тобой средь марева речного

я счастья наконец достиг...

Но, слава Богу, в этот миг

стремленье грезы невозможной

звук речи английской прервал:

"Вот пристань, милый. Осторожно".

Я затабанил и пристал.

44

Там на скамье мы посидели...

"Ах, Виолета, неужели

вам спать пора?" И заблистав

преувеличенно глазами,

она в ответ: "Судите сами,-

одиннадцать часов",-- и встав,

в последний раз мне позволяет

себя обнять. И поправляет

прическу: "Я дойду одна.

Прощайте". Снова холодна,

печальна, чем-то недовольна,-

не разберешь... Но счастлив я:

меня подхватывает вольно

восторг ночного бытия.

45

Я шел домой, пьянея в тесных

объятьях улочек прелестных,-

и так душа была полна,

и слов была такая скудность!

Кругом -- безмолвие, безлюдность

и, разумеется, луна.

И блики на панели гладкой

давя резиновою пяткой,

я шел и пел "Алла верды",

не чуя близости беды...

Предупредительно и хмуро

из-под невидимых ворот

внезапно выросли фигуры

трех неприятнейших господ.

46

Глава их -- ментор наш упорный:

осанка, мантия и черный

квадрат покрышки головной,-

весь вид его -- укор мне строгий.

Два молодца -- его бульдоги -

с боков стоят, следят за мной.

Они на сыщиков похожи,

но и на факельщиков тоже:

крепки, мордасты, в сюртуках,

в цилиндрах. Если же впотьмах

их жертва в бегство обратится,

спасет едва ли темнота,-

такая злая в них таится

выносливость и быстрота.

47

И тихо помянул я черта...

Увы, я был одет для спорта,

а ночью требуется тут

(смотри такой-то пункт статута)

ходить в плаще. Еще минута,

ко мне все трое подойдут,

и средний взгляд мой взглядом встретит,

и спросит имя, и отметит,-

"спасибо" вежливо сказав;

а завтра -- выговор и штраф.

Я замер. Свет белесый падал

на их бесстрастные черты.

Надвинулись... И тут я задал,

как говорится, лататы.

48

Луна... Погоня... Сон безумный...

Бегу, шарахаюсь бесшумно:

то на меня из тупика

цилиндра призрак выбегает,

то тьма плащом меня пугает,

то словно тянется рука

в перчатке черной... Мимо, мимо...

И все луною одержимо,

все исковеркано кругом...

И вот стремительным прыжком

окончил я побег бесславный,

во двор коллегии пролез,

куда не вхож ни ангел плавный,

ни изворотливейший бес.

49

Я запыхался... Сердце бьется...

И ночь томит, лениво льется...

И в холодок моих простынь

вступаю только в час рассвета,

и ты мне снишься, Виолета,

что просишь будто: "Плащ накинь...

не тот, не тот... он слишком узкий..."

Мне снится, что с тобой по-русски

мы говорим, и я во сне

с тобой на ты,-- и снится мне,

что, будто принесла ты щепки,

ломаешь их, в камин кладешь...

Ползи, ползи, огонь нецепкий,-

ужели дымом изойдешь?

50

Я поздно встал, проспал занятья...

Старушка чистила мне платье:

под щеткой -- пуговицы стук.

Оделся, покурил немного;

зевая, в клуб Единорога

пошел позавтракать,-- и вдруг

встречаю Джонсона у входа!

Мы не видались с ним полгода-

с тех пор, как он экзамен сдал.

-- "С приездом, вот не ожидал!"

-- "Я ненадолго, до субботы,

мне нужно только разный хлам -

мои последние работы -

представить здешним мудрецам".

51

За столик сели мы. Закуски

и разговор о том, что русский

прожить не может без икры;

потом -- изгиб форели синей,

и разговор о том, кто ныне

стал мастер теннисной игры;

за этим -- спор довольно скучный

о стачке, и пирог воздушный.

Когда же, мигом разыграв

бутылку дружеского Грав,

за обольстительное Асти

мы деловито принялись,-

о пустоте сердечной страсти

пустые толки начались.

52

"-- Любовь..." -- и он вздохнул протяжно:

"Да, я любил... Кого -- неважно;

но только минула весна,

я замечаю,-- плохо дело;

воображенье охладело,

мне опостылела она".

Со мной он чокнулся уныло

и продолжал: "Ужасно было...

Вы к ней нагнетесь, например,

и глаз, как, скажем, Гулливер,

гуляющий по великанше,

увидит борозды, бугры

на том, что нравилось вам раньше,

что отвращает с той поры..."

53

Он замолчал. Мы вышли вместе

из клуба. Говоря по чести,

я был чуть с мухой, и домой

хотелось. Солнце жгло. Сверкали

деревья. Молча мы шагали,-

как вдруг угрюмый спутник мой,-

на улице Святого Духа -

мне локоть сжал и молвил сухо:

"Я вам рассказывал сейчас... -

Смотрите, вот она, как раз.."

И шла навстречу Виолета,

великолепна, весела,

в потоке солнечного света,

и улыбнулась, и прошла.

54

В каком-то раздраженье тайном

с моим приятелем случайным

я распрощался. Хмель пропал.

Так; поваландался, и баста!

Я стал работать,-- как не часто

работал, днями утопал,

ероша волосы, в науке,

и с Виолетою разлуки

не замечал; и, наконец,

(как напрягается гребец

у приближающейся цели)

уже я ночи напролет

зубрил учебники в постели,

к вискам прикладывая лед.

55

И началось. Экзамен длился

пять жарких дней. Так накалился

от солнца тягостного зал,

что даже обморока случай

произошел, и вид падучей

сосед мой справа показал

во избежание провала.

И кончилось. Поцеловала

счастливцев Альма Матер в лоб;

убрал я книги, микроскоп,-

и вспомнил вдруг о Виолете,

и удивился я тогда:

как бы таинственных столетий

нас разделила череда.

56

И я уже шатун свободный,

душою легкой и голодной

в другие улетал края,-

в знакомый порт, и там в конторе

вербует равнодушно море

простых бродяг, таких, как я.

Уже я прожил все богатства:

портрет известного аббатства 5

всего в двух копиях упас.

И в ночь последнюю -- у нас

был на газоне, посредине

венецианского двора,

обычный бал, и в серпантине

мы проскользили до утра.

57

Двор окружает галерея.

Во мраке синем розовея,

горят гирлянды фонарей -

Эола легкие качели.

Вот музыканты загремели -

пять черных яростных теней

в румяной раковине света.

Однако где же Виолета?

Вдруг вижу: вот стоит она,

вся фонарем озарена,

меж двух колонн, как на подмостках.

И что-то подошло к концу...

Ей это платье в черных блестках,

быть может, не было к лицу.

58

Прикосновеньем не волнуем,

я к ней прильнул, и вот танцуем:

она безмолвна и строга,

лицом сверкает недвижимым,

и поддается под нажимом

ноги упругая нога.

Послушны грохоту и стону

ступают пары по газону,

и серпантин со всех сторон.

То плачет в голос саксофон,

то молоточки и трещотки,

то восклицание цимбал,

то длинный шаг, то шаг короткий,-

и ночь любуется на бал.

59

Живой душой не правит мода,

но иногда моя свобода

случайно с нею совпадет:

мне мил фокстрот, простой и нежный...

Иной мыслитель неизбежно

симптомы века в нем найдет,-

разврат под музыку бедлама;

иная пишущая дама

или копеечный пиит

о прежних танцах возопит;

но для меня, скажу открыто,

особой прелести в том нет,

что грубоватый и немытый

маркиз танцует менуэт.

60

Оркестр умолк. Под колоннаду

мы с ней прошли, и лимонаду

она глотнула, лепеча.

Потом мы сели на ступени.

Смотрю: смешные наши тени

плечом касаются плеча.

"Я завтра еду, Виолета".

И было выговорить это

так просто... Бровь подняв, она