Вот и управились к празднику (сборник) - Владимир Киреев

Старуха молча махнула рукой.

Дом враз оживился, как оживает весенний лес от прилета птиц. В нем стало даже светлее. На столе в тарелках появились соленья, дымящаяся картошка и ароматные пельмени, а хозяйка все не отходила от плиты.

Гости, изголодавшиеся в дороге, с удовольствием присели к столу.

– Ты сыну с внуком-то налей в честь праздничка.

– Сыну налью, а тебе, внук, еще рано.

– Да мы с собой тоже привезли одну, – спохватился Владимир.

– Не надо, – остановила его мать. – Сиди, Вовка. У меня есть, для вас берегла.

Открыла крышку подполья, спустилась вниз и, пошарив где-то вдали рукой, извлекла бутылку хлебной самогонки.

– Вот это дело другого рода, – воспрянул духом Василий Петрович.

Глаза его светились. Сегодня в дом пришел праздник.

– Ну что, сынок, давай трахнем чуток, за встречу. Спасибо, что приехали, не забываете стариков.

– Как же забудешь, восемьдесят – это не шутка, дед, – солидно вставил внук.

Нина Васильевна стояла рядом с мужем, забыв обо всем, и только разглядывала гостей. Лицо ее разрумянилось, седая прядь волос выбилась из-под повязанного поверх головы платка.

«Родная наша мама…» – глядя на нее, думал Владимир. Он помнил ее постоянно хлопочущей по хозяйству, умеющей складно и просто говорить о семейных делах и решать их с той твердостью, которой так не доставало отцу, вечно занятому на работе. Ей было трудно в жизни, но всегда жила для детей – для себя времени не оставалось – ведь их было пятеро: два сына и три дочери – и всех успевала обогреть вниманием и заботой, никого не обижая. Сколько мудрости в ее глазах… Только книг она не читала, хоть и закончила перед войной семилетку – некогда было читать. Придет вечером с работы, уставшая, прилечь бы на часок, но нет, идет на огород, чтобы до заката солнца успеть прополоть грядку моркови. Он поймал себя на мысли, что никогда не забывал эти морщинистые, покрытые сеткой синих вздувшихся вен руки: пальцы заскорузли от времени, суставы опухли от бесконечной работы, холодной воды и многочисленных травм, полученных на мебельной фабрике. Перед каждым праздником, будь то Рождество или Пасха, одернет мать бережно белые кружевные занавески у простенького иконостаса, снимет с высокой полочки на кухне икону Богородицы в сине-голубой деревянной рамке, доставшуюся вместе с приданым по наследству от бабушки, и, перекрестившись, нежно протрет осевшую пыль сначала с иконы, потом с полочки, и, аккуратно поправив шторочки, произнесет с облегчением:

– Вот и управились к празднику…

Владимир поднял голову: чисто убранные образа, блестящие в ярком дневном свете глаза Божьей матери смотрели на него. И хоть с детства никто не учил молиться, ему вдруг захотелось перекреститься. Он взглянул на мать и с удивлением для себя заметил, что ее взгляд чем-то напоминал лик иконы.

– Лесокомбинат, где я отработал почти всю свою жизнь, совсем развалился, – заговорил отец. – Последнее грабят, по домам растаскивают. Так мало того, еще и жгут. Все прошлое лето горел нижний склад. От дыма задыхались, пока осенью дожди не залили да снег не выпал, – лицо его раскраснелось, глаза посоловели, на лице выступили мелкие капли пота.

– Да, да, батя, – рассеяно отозвался Владимир, – видели, что осталось от комбината, до самой Кии все чисто. Ни одного крана не видно, ни штабеля леса.

– Да! Переменилась власть: была твердая с матерком, а теперь помягче, да с ветерком. Как ветром выдуло склады с пиломатериалом, технику лесозаготовительную куда-то унесло. Не устояли и сами цеха. Сначала ночью, а потом и в открытую посдирали с них шифер, поснимали с петель ворота, обрушили перекрытия, сейчас стены разбирают, – отец говорил о близком, наболевшем.

– Теперь обратного пути нет, батя, – ответил наконец Владимир.

Василий Петрович опустил мутные, выцветшие глаза и, тяжело вздохнув, развел руками:

– А ты знаешь, сколько лет все это строилось, сынок, сколько мы работали? – не унимался старик. – Каждый год то бревнотаску новую построим, то цех или гараж. Старались люди, начальство ругалось, ночами не спали, сутками работали, чтобы успеть вовремя объект сдать. Если план не выполнили по вывозке, отгрузке или тарной дощечке, ругань до самого Кемерова стоит. На партсобрании с начальства стружку снимали, только держись. А теперь тишина. Никому ничего не надо. Жалко сил, потраченных напрасно. Хоть я и на пенсии, но душа болит, глядя на эти безобразия.

– Папа сказал, что это «мерзость запустения», – вставил Саша.

– Это не я. Это в Евангелии написано, – поправил Владимир.

– Знаешь, внучек, хоть я в Бога и не верю, с детства не приучили, а теперь вроде и не к чему, но сказано верно.

Он вытер ладонью рот, тяжело вздохнул:

– Ну, а ты, сынок, на своем заводе будь построже с подчиненными, не распускай их. Себя не жалей, но и их не щади. Помяни мое слово, как только их в ежовые рукавицы возьмешь – сразу станут работать на совесть. Народ у нас порядок любит, а порядок должен быть во всем. Не дай Бог, разбалуется люд от безнаказанности и вседозволенности, будет анархия – пропадем. Буржуи спят и видят, как сожрать нас с потрохами, а землю поделить меж собой. Нашу русскую землю. Такого нельзя допустить. Помни об этом. А все начинается с малого, с выпивки, потом взятки, а там уже и до повального грабежа народного добра недалеко. До чего дожили, раньше в леспромхозе дом не закрывали, не знали, что такое замок, правильно, мать, говорю?

Нина Васильевна молча кивнула.

– А вербованных сколько тогда было, со всей страны, живицу собирали и лес заготавливали. В общаге жили, иной раз последние штаны в карты проиграют или пропьют, но чтобы в чужой дом залезть – никогда. Хоть и звали их местные жители несправедливо обидными словами – «суки вербованные». А теперь? Живи и бойся, днем на крючке сидим вдвоем со старухой. Теперь же не пьют, а колются. А что пьем? Вся водка с гидролизного завода, закатанная на соседней улице.

– Да, да, правда, – поддакнула жена, – сволочи, что делают, спаивают людей поддельной водкой. Сколько же люду померло. Сами дома строят, на машинах ездят, а люди страдают. Вот душегубцы. Ты Афендиковых помнишь, сынок?

– Не припоминаю что-то, – покачал головой Владимир.

– Ихний Лешка сгорел от водки с неделю, наверное, назад.

– Да уж месяц прошел, – возразил дед.

– Ну как месяц? Вот недавно же было.

– Как же недавно? Еще до восьмого марта схоронили.

– Ну ты еще будешь со мной спорить! – не унималась бабка.

– Да что с тобой говорить? – махнул рукой дед и хитро подмигнул. – Наливай, сынок.

И взяв стопку, громко запел:

Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,Выпьем и снова нальем.

– Ну ты тише, дед, не шуми, – успокаивала жена.

– Да отстань ты от меня, не видишь, сын с внуком ко мне приехали. Могу я хоть один раз в жизни посидеть спокойно?

– Не к тебе, а к нам, – возмутилась жена, – ну вы кушайте, кушайте, не обращайте на него внимания.

– Мам, спасибо. Все было вкусно, мы больше не хотим, а ты не уделяй ему слишком много внимания.

– Бабка, тащи еще одну, – не унимался Петрович. – Сын выпить хочет.

– Хватит тебе, старый, совесть имей, перед внуком не позорься. Иди лучше поспи.

– Ну что, сынок, грустный сидишь, давай стопку налью, – глаза его осоловели окончательно.

– Спасибо, батя, мне хватит, да и тебе тоже, – твердо сказал Владимир.

– Ты супротив отца шибко не петушись. Не будешь? Ну ладно, тогда я пойду.

Губы его обиженно затряслись. Царапая ногтями по лысой голове, смотрел то на бабку, хлопочущую у печи, то на довольных, улыбающихся сына с внуком, сидящих напротив за столом. Не найдя в их глазах ни понимания, ни сочувствия, медленно поднялся и, держась за крышку стола, потом за печку, вышел из кухни.

– Пусть поспит. Вот видишь, Вовка, человеку восемь десятков, а пьет так, что молодые не угонятся. Да я тебе вот еще что расскажу.

Она вышла в коридор и крадучись заглянула в спальню. Убедившись, что муж лежит на кровати, продолжила почти шепотом:

– Всю душу вымотал… тут я его с женщиной прихватила.

– Да что ты?!

– Да, да, ты не думай, что он старый, он притворяется. Ушел давеча в магазин – и с концом. Нет и нет его. Ну, думаю, дай погляжу, где он потерялся. Дохожу до проулка – стоит. Какая-то баба с ним, не знаю. Да так улыбается ей, так разговаривают тихо, как два голубка. Я кричу деда, чтобы домой шел, а она поворачивается, злая такая и на меня: «Ты что за нами следишь тут, поговорить не даешь?» Я оторопела, не знаю, что и делать, что сказать. А он нет, чтобы за меня вступиться, одернуть ее, стоит, смеется, как дурачок. Во придур какой твой батька.

– А женщине-то этой сколько лет? – подивился Владимир.

– Да лет пятьдесят, наверное. Ты завтра поговори с ним по-трезвому. Обязательно поговори.

Владимир замялся, не зная, что и сказать, отвел глаза в сторону, боясь неосторожной улыбкой или жестом обидеть мать, сожалеюще пожал плечами и задумался: вот так задача… И мать жалко, и отца обижать не хочется. Обычно родители детей воспитывают, а здесь наоборот получается.