Тридцать три урода - Лидия Зиновьева-Аннибал

Какая моя странная судьба! Я верю в судьбу.

Вспоминала картину – копию с какой-то итальянской картины, кажется, св. Агата 4. Ей вырывают железом соски, и двое мучителей с таким любопытством одичалым заглядывают в глаза. А глаза Агаты блаженные, блаженные, блаженные.

Я часто молилась ей у бабушки, но с собой не взяла. Думала: у Веры все другое.

Теперь скучаю. Она бы утешила.

Мне страшно. От этого я села вот записывать. Так меня учила делать Вера, когда ее нет дома.

Когда она придет, я разую ее ноги, лягу на пол, и, такая вся истомленная, я стану целовать ее ноги.

Не покажу ей этих записей… Вот, вот ее звонок…

Нужно записать вчерашний день. Слишком странно было видеть Веру такою. Вера ведь не всегда была актрисой. Верно, это оттого.

Она имела ребенка и мужа. Она в шестнадцать лет вышла замуж, потому что так пожелала мать, уходя в монастырь. Вера любила мать кумирною любовью. Молилась и не спрашивала. И муж был хороший. Когда он умер через два года после брака, Вера плакала, как жена. Хватило покорности кумиру на два года!

Осталась дочь двух месяцев и умерла вскоре.

Одна старая актриса, та самая, которая совершенно обезволевшую Веру привлекла к театру (безумному, безутешному горю матери дала маску и исступление, так сказала мне Вера), на днях объяснила мне:

– Вот увидите, что будет двадцать пятого: вы убедитесь, что наша великая Вера – добрая мать. А если бы вы видели, как она изводилась, когда умер у нее этот грудной ребенок! Что такое грудной ребенок? Кусок мяса, по-моему. Но она пила воду из колодца кладбищенского, чтобы приобщиться червям.

Мне было не страшно слышать про червей. Отчего не пить воду… такую, когда хочешь смерти?…

Двадцать пятое настало. Но не незаметно. Мы в свободные минуты до устали работали с Верой. Она шила костюмы куклам, все костюмы, которые носила и которыми бредила… Я сочиняла головные уборы и прически.

Когда куклы были готовы, мы их выставили в большой зале, где зажгли вечером елку. И мы обе ходили с утра, как в сказке. Мало ели, нетерпеливые, и улыбались ожидательными и знающими улыбками.

Вера сказала:

– Я не люблю мальчиков, то есть я люблю девочек. И хотела бы, чтобы только они пришли за своими куклами. Но видишь ли, я все-таки стараюсь быть справедливою. Мне же это так трудно и так нужно. Я позволяю им приводить и своих братьев. Мы им дадим лошадей и барабаны. А знаешь ли, если бы у меня был тогда сын, а не дочь, не знаю, любила ли бы я его так или нет. Да и почему я ее так любила, не понимаю. Я совсем не добрая мать. И никогда после не хотела ребенка… Только тогда – это безумие! Ходила, светилась вся, улыбалась себе. Муж меня спрашивал: «Чему улыбаешься?» И сам знал: «Конечно, ей. Это чудо, Верочка, с тобою случилось. Мне все говорили: не будешь с нею счастлив. Она не жена и не мать…»

На елке во всем свете, тихом горении восковых свечей (Вера только восковые любит) и громком смехе, говоре, движении меня поразило изумление в глазках детей, приведенных гостями и созванных со двора и улицы, и отсутствие бород и усов на лицах мужчин. Я привыкла к актерам, но это было смешно во всем многолюдии в большой нашей зале.

Вера смеялась моему замечанию. Вера сияла, была мягкою, ступала доброю, ласковою походкою, всем улыбалась. Детей подзывала и гладила их, и целовала в губы.

Был ее праздник. И так словно проливались по большой комнате волны жаркие, пахнущие рождественской смолой.

Вере приносили подарок Лижущую Пантеру. Это – маленькая скульптура 5. Приносил ее друг – Сабуров, художник.

Меня тогда не было дома. Ходила за метрикой к бабушке. Бабушка, конечно, не могла лишить меня моего имени. У меня же нет имени, и это мне нравится.

Бабушка плакала. Значит, любит же. Мне было ее жалко. Она даже звала назад. Но… она не может знать моего счастья.

Кто же из них так умел любить, чтобы все мое становилось прекрасным и чистым?

Вера сегодня была чем-то расстроена.

Но любила меня безумнее.

Мне это как-то страшно.

Боже! Какие страшные дни! Как туман золотистый в глазах.

Мне кажется, что видят мой туман. И те, которые приходят, и там на репетициях. И вчера на вечере, где Вера была так великолепна.

Но жизнь моя дивная, странная. И мне хорошо.

Вера меня делает. Мне кажется, что я становлюсь красивой оттого, что она меня видит. Это делает меня такою спокойною, уверенною и легкой в то же время.

Вера сказала:

– У тебя благосклонный взгляд.

Отчего моему взгляду быть злому? Я желаю всем людям добра, как и себе желаю.

Раз меня Вера спросила:

– Что, если тебе захочется того, что вредит другому? Я не знала долго, что отвечать: мне люди еще мало делали зла. И я, кажется, им тоже. Потом сказала:

– А может быть, мне тогда и перестанет хотеться.

– Так, само собой?

– Ну да. А то как же?

Она долго ходила взад и вперед, потом спросила, и ее глаза горели упорно и неуютно:

– А если захочется того, что вредит тебе самой?

– Я думаю, что тогда то же самое.

– Не захочется?

– Да.

– А если все-таки?

– Тогда, значит, в исполнении больше радости, чем беды во вреде. Или не так разве?

Вместо ответа она мне поцеловала руку.

– Ты мудра!

Может быть, это и есть мудрость? Не знаю, но мне все кажется так просто.

Все люди мне стали так издали.

Вчера бабушка прислала мне триста рублей. Какая добрая!

Еду сейчас за кольцом Вере. Я уже высмотрела рубин и все думала: вот были бы деньги…

Как раз триста.

Таня, оказывается, была в гостиной, когда он приносил ей Лижущую Пантеру И сегодня сказала мне на катке – мы с ней за руку скользили головокружительно по дивно гладкому льду:

– Знаете ли что? Сабуров просил тогда писать ваш портрет.

Я не знала.

Таня сказала еще, отпустив мою руку и внезапно круто повернувшись дугой на одном коньке:

– Я очень вам завидую. Он знаменитость.

И еще после оборота:

– Это очень выгодно для актрисы… Но она, конечно, отказала… Знаете что: мне иногда кажется, что вам не совсем выгодна эта близость с Верой.