В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

Пирк отыскал где-то за домом кирку, выбил порог, и после нескольких попыток ему удалось приподнять дверь на петлях.

Внутри еще хранилось тепло после вчерашней духоты; и восьмерым прозябшим, до нитки промокшим путникам тесное помещение показалось земным раем. Зажгли в кухоньке керосиновую лампу, и вскоре в печке забился живительный огонь. Под низким потолком общими усилиями соорудили с помощью веревок некое подобие хмельника, только вместо гроздьев хмеля тут висела мокрая одежка; от нее поднимался пар. Девушки, едва скинув дождевики, принялись обрабатывать раны Гейница; на изрядно распухшую щиколотку наложили уксусный компресс. Ивонна ваткой стала чистить ему страшную рану под скулой, в ней было полно песку. Гейниц, полуотвернувшись, стиснул зубы и крепко зажмурился — спирт сильно обжигал, — но, как истинный герой, и не охнул.

— Пардон, — изрекла Ивонна, закончив операцию; сняв с себя мокрую блузку, она кинула ее на веревку и села у плиты, сияя белоснежным бюстгальтером в свете керосиновой лампы. Измученный Гейниц опустил глаза.

— Ответственность за весь ущерб беру на себя, — заявил Крчма. — Завтра же сообщу полиции в Смоковце обо всем, что мы тут натворили. Все расходы запишем вот на этой бумажке.

Мариан приволок из спальни целую охапку одеял, в них закутали Гейница и уложили возле печи на импровизированное ложе из двух скамеек. Пирк откопал где-то бутылку, вопросительно глянул на Ивонну, дал ей понюхать. Та вскинула руки и издала восторженный клич, достойный многоопытной светской львицы и будущей кинозвезды.

— Very Special old Pale![3] — воскликнула она, прекрасно выговаривая английские слова. — Дамы, господа, тащите бокалы!

В бутылке был, правда, всего лишь ром, но все радостно бросились за рюмками; однако шкафчик с посудой оказался запертым. Первую солидную порцию влили в рот все еще безучастному Гейницу. Когда бутылка обошла круг и вернулась к Крчме, в ней оставалось не более трети содержимого.

— И кофе будет! — весело вскричал Пирк, вытаскивая из рюкзака полотняный футляр от гитары. Сама гитара «отдыхала» в их базовом лагере, далеко внизу, в Спорт-отеле; вместо нее Пирк, ко всеобщему удивлению, извлек из футляра обыкновенный котелок.

Крчма с облегчением наблюдал за суетой вокруг спасительно греющей печки. Да ведь это начал осуществляться их давний уговор! Выпуск этого класса состоялся вскоре после гейдрихиады. Ребята тогда наспех организовали нелегальный выпускной вечер (бедняжкам даже потанцевать не пришлось!) в квартире их знаменитого школьного служителя со странной фамилией Понделе[4] (квартиру эту расширили, открыв обычно запертую дверь в соседний кабинет естествознания). Тогда-то и поклялись друг другу, что после войны, когда можно будет путешествовать без Reisepass'a[5], они совершат большую экскурсию в Татры. И над тортом, испеченным на искусственном меду, над селедочным форшмаком и пятилитровой бутылью из-под огурцов, наполненной домашним вином из перебродивших хлебных корок, не имевшим никакого запаха (вино это великодушно и безвозмездно поставил пан Понделе), ребята расцвечивали мечту об этой будущей, тотчас после войны, экскурсии самыми смелыми прожектами относительно того, какими замечательными яствами набьют они свои рюкзаки. Потягивая в конце пиршества эрзац-кофе из чашек, кружек и стаканчиков из-под горчицы, добытых в буфете пана Понделе, рассуждали, как наварят целую кастрюлю настоящего кофе, чтоб насладиться им среди вольной, мирной природы Татр…

С тех пор прошло три года, и только сейчас исполняли они свое тогдашнее обещание.

— Пусть простят нас ребята, которые спустились в базовый лагерь, но мы заслужили этот кофе! — с такими словами Пирк щелкнул по чьей-то мокрой рубашке, висевшей у него над головой.

Один за другим обрядно бросали в кипяток каждый свою лепту: по щепотке выдохшегося, но настоящего кофе, который хранили всю войну; под конец — гвоздь программы— всыпали туда содержимое маленькой баночки американской новинки «Несс-кафе», растворимого кофе. Столь убийственного напитка, отдающего вдобавок смолистой хвоей (Пирк засунул в свой рюкзак в виде трофея веточку карликовой ели), Крчма не пил ни до, ни после (наверное, эта ветка и придавала кофе вкус скипидара)… Но кто станет обращать внимание на такие мелочи в эйфории успеха спасательной экспедиции?

Один Гейниц, кажется, все еще неспособен был разделить общее настроение. Руженка заставила его проглотить несколько ложечек кофе — он даже не поблагодарил.

Мишь увидела в углу ледоруб; с помощью продырявленного детского мячика, валявшегося там же, да своего головного платка и дождевика она мигом превратила ледоруб в смешного человечка, человечек подскакал к Гейницу — наконец-то тот улыбнулся! Крчма громко похвалил Мишь за скороспелый образчик ее таланта.

В эту минуту Крчма вдруг осознал, до чего же любит он этих своих ребят, которых так основательно изучил за восемь лет их учебы; до чего свободным и как-то по-особому окрыленным чувствует он себя в их обществе! Вот ведь и та солидарность, которую они совершенно естественно, без всякого пафоса, проявили сегодня в критической ситуации, — быть может, тоже отчасти следствие тех нравственных принципов, которые он старался привить им — и которые сам в себе вырабатывал в длительном процессе самопознания. «Gnothi seauton» — высечено на храме Аполлона в Дельфах, по этому же принципу — «Познай самого себя» — жил еще Сократ… Без самопознания я не сумел бы выработать собственных этических норм. Сейчас, ощущая приятную усталость после такого приключения, Крчма особенно ясно чувствовал, что в честном, искреннем отношении к себе и к другим — ключ к счастью, а может быть, и к успеху.

А ребята потягивали черный нектар, этот символ классного содружества, счастливые заслуженной усталостью, которая лишь теперь растеклась по всему телу. Руженка вытащила фотоаппарат и, в надежде, что он не пострадал от потопа, сделала несколько снимков, даже со вспышкой. В печке весело постреливали смолистые поленья, тесное помещение наполнял знакомый, милый сердцу запах (в иных обстоятельствах мы сказали бы «вонь») подсыхающей одежды. Камилл Герольд украдкой бросал из полумрака восхищенные взоры на Ивонну, чья стройная полуобнаженная фигура особенно выделялась в этой суровой обстановке, и даже не подозревал, что такие же тайные, целомудренно-восхищенные взгляды бросает на него самого из-за печки Руженка Вашатова.

От двери сквозило, Ивонна озябла, Камилл услужливо кинулся к своему рюкзаку за свитером, прикрыть ей голую спину, — и вместе со свитером вывалилась из рюкзака отсыревшая газета. Прежде чем он успел помешать, Ивонна подняла ее: что-то привлекло ее внимание на первой полосе

— Нет, что это?.. Стихи Камилла! — Ивонна взмахнула газетой над головой, Камилл попытался отнять ее, но девушка уже ловко перебросила газету Пирку.

— Камилл Герольд, «Меланхолическое», — громко прочитал тот заголовок и начал декламировать первые строчки верлибра.

— Перестань! — крикнул Камилл, бледный от волнения,

— Раз Камилл не хочет — не читай, — сказал Крчма.

— А если не хотел, зачем брал газету с собой? — возразил Пирк, но читать дальше не стал и неохотно вернул газету раздосадованному Камиллу.

Мишь «по протекции» вылила Крчме остатки кофе. При этом что-то стукнулось о дно его алюминиевого стаканчика, и Крчма, к своему изумлению и к бурной веселости остальных выудил из стаканчика кусочек канифоли.

— Ну, спасибо тебе! — Крчма бросил канифоль Павлу Пирку, владельцу котелка и признанному скрипачу; еще в четвертом классе, в те времена, когда над Чехословакией стягивались тучи нацизма, Пирк на школьной вечеринке после «Крейцеровой сонаты» с успехом сыграл «Некогда были чехи юнаками…».

Обнаружение причины того, почему коммунальный кофе, выпитый во славу освобождения, имел странный привкус скипидара, вызвало общую громкую реакцию, Крчма вдруг понял: да ведь они еще, в сущности, дети) В их простодушном веселье вместилось сейчас все — и буйная юность на старте жизни, и ощущение свободы после шести черных лет, и перспектива мирного будущего… И он немножко позавидовал им.

Мариан разливал остатки рома.

— Аккуратней, ты не в Кане Галилейской, нас восемь глоток, а Роберту Давиду полагается двойная, — заметил Ивонна и, как бы спохватившись — но слишком уж нарочито, — закрыла рот ладонью: ну да, выдала Крчме секрет! Впрочем, это довольно старая новость. Горе учителю, у которого нет прозвища! Это доказательство его черствости и нелюбви к ученикам.

— За что будем пить?

Вместо ответа из угла кухоньки донеслось знакомое похрапывание: герой сегодняшнего приключения, обессилевший вконец Гейниц уснул крепким сном виноватого.

— Пожалуй, и нам давно пора на покой, — сказал Крчма.

— В день, когда случилось столько курьезного, спать не полагается!