Налево от солнца, направо от луны - Григорий Панченко

* * *

Когда маяк направлял его чуть в сторону от пути носильщиков, он все-таки следовал за ними. Они местные, они знают, как лучше идти. Несколько раз это, действительно, помогало обойти очередной комплекс зданий или канал, куда он уперся бы, доверившись пеленгатору. Так ему удалось сберечь немало сил и времени. Впрочем, время это уже ничего не решало. Сигнал пришел пять часов назад и сигнал говорил о смерти. Вживленный в ребро индивидуальный датчик синхронизорован с сердцем и, уж если эта синзронизация нарушилась... Теперь надлежало спасти не жизнь, а тело, если же это (что скорее всего) не удастся, тогда - выполнить то, что спасатели между собой называли "шакалья работа". Забрать датчик. Снять записывающую кассету. Кассету - понятно: информация. А что касается датчика... Да, несколько раз исследователи пропадали и не были найдены, А иногда - их удавалось найти слишком поздно. (Эпоха Рейдов, героическая, легендарная и бездарная - в смысле результативности. Он, мальчишкой прийдя в хроноспасатели, еще застал последних рейдеров: на них смотрели уважительно, звали поделиться опытом, но к операциям допускали редко, в одиночку же - и вовсе никогда. Все-таки навыки не те, да и подход иной...) Однако когда появились датчики, сам поиск превратился в рутину. Изъятие нет, но изымают только живых, только жизнь спасая. Погибшему нет гробницы лучшей, чем тот хронопласт Реальности, которому он сам, по собственному выбору, свою жизнь посвятил. Зато датчик изъять... Нет, не сложно. Тяжело. И тяжело не технически, а с иной точки зрения. Вправлен-то он в кость, намертво. Значит... Значит. Смысл этой процедуры как раз ясен: чтобы не оставалось никаких сомнений. Что-то смутное доходило до него: вроде бы как-то раз... один из числившихся пропавшим... Но там не шла речь о намеренном хроноклазме, просто человек уж очень вжился в образ, лет двадцать исполняя чужую роль, так что она перестала быть для него чужой. А может, и вовсе ничего не было, дело давнее, темное. Дважды в своей жизни ему приходилось отправляться за датчиком и оба раза он с невыразимой остротой ощущал, что его действия плохо соответствуют термину "спасатель". Сегодня - третий раз. Все. Пришли. Снова цепочка охранников, окружающая невысокий храм. Носильщики проходят без затруднений, их, очевидно, и должны были пропустить. А ему следовать за ними нельзя. Черт с ними, носильщиками. Но кому в храме нужен мертвец? Или это место для священной трапезы? Как раз туда указывает пеленгатор... Впрочем, указывает он направление, а не место. Обойти кругом? Два стражника, лениво склонив копья, перегораживают проход в сложенной из дикого камня стене. Роль их явно скорее символическая. Символической является и внушительная с первого взгляда стена. В ней нет и человеческого роста, так что перемахнуть ее... Пока что не стоит ее перемахивать. Лучше примкнуть к группе людей, столпившихся напротив стражи. Эге, а вон еще один проход охроняемый и толпа перед ним. И вдали - еще... На многие сотни метров тянется стена с проходами, окаймляя что-то по окружности. И перед каждым проходом - люди. Они явно ждут, когда разойдутся скрещенные копья стражников. Значит, копья должны вскоре разойтись? А пока - он стоял в толпе. Пахло душистым перцем, который служит здесь благовонием, и еще каким-то благовонными смолами. Пахло цветами - у многих на шеях висели гирлянды. И пряный запах издавали уже взмокшие от жары, но чистые тела. "... Да будет вам ведомо, достопочтимые сеньоры, что жители Мексики, каковыми мы их застали, не имея представления о чистоте душевной, равно как о самой душе, непомерную заботу проявляли о чистоте бренного тела: даже у простолюдинов каждая женщина к приходу своего мужа с поля готовит корыто горячей воды. Многие из нас сочли, что это не только нелепо, но и греховно..." Это писал еще один из наиболее культурных конкистадоров - прочие записок не оставляли... Скоро, совсем скоро, когда Анагуак станет Мексикой жителям ее придется расплатиться за свою греховность и нелепость. В том числе, хоть и не в первую очередь - за чрезмерные заботы о бренной плоти, среди коих и телесная опрятность, и искусство врачевания, и многое другое. Уже начинают осознавать ценность всего этого и на родине контистадоров, уже не средневековье там, а Высокий Реннесанс - но не будет "людей реннесанса" среди тех, кто прммет участие в заморской конкисте. Почему - "примет"? Уже принял! Уже прибыл на побережье, уже и приблизился к границам самой долины Анагуак. Но в мире, где наивысшая скорость передачи событий - размеренная трусца бегуна-скорохода, словно отсутствует единовременность. "И хватит об этом. Пока что ты - здесь, не в Мексике и не в Мехико, а во все еще индейском Теночтитлане. И все дела твои - здесь." ...Сейчас его окружали как раз такие - "с поля пришедшие", трудяги. Впрочем, вот охотник на мелкую дичь со свернутой в шапочку пращой и пучком дротиков за поясом. А вон и двое пилли - но не очень высокого рода, не их тех, что живут в отдельном квартале, границы которого, запретные для "пришедших с поля", очерчивает ров-канал с кристально чистой водой. Женщины тоже есть в толпе. Многие привели с собой детей: праздник ведь... И у каждого на плече или в руках был мешок, рогожа либо моток веревки. Это как-то необычно, непонятно - но он уже видел здесь много необычного. Вероятно, еще немало увидит. Не его дело анализировать непонятные события и даже отмечать их. Да и возможности такие отсутствуют. Заданию это не мешает? Не мешает. (Задание его - отыскать того, кто как раз и фиксировал все необычные черты здешней цивилизации. Вернее - тело его отыскать...) Он пропустил момент команды - да и была ли команда? Но украшенные перьями древки копий в руках воинов поднялись вертикально, открывая проход. Со смехом и шутками проходила толпа вовнутрь, скучиваясь в узких вратах. Кто-то выкрикнул что-то веселое, подзуживая - и люди, вновь дружно засмеявшись, перешли на бег, помчались, будто соревнуясь друг с другом. И он тоже бежал и тоже смеялся, застигнутый общим потоком - пока не увидел... ...Это было как в тяжелом сне. Груда мертвых тел, голых, в крови, отчасти - расчлененных. Именно туда, к ним ведет маячок. И к ним же бежит народ, ликующе вскрикивая. Не только мешок был у каждого, но и нож на поясе. Нож из твердого, как стекло, дающего острые грани черного камня, который даже на солнце остается холоден. Недаром здесь его издавно считают застывшими слезами Иш Таб, богини самоубийства. (В его хронопласте камень этот носит название "обсидиан". Но - не вспомнить этого сейчас.) ...Они делили убитых, как пищу - добродушно переругиваясь. Не было жестокости в их действиях, была рачительная бережливость: каждый внимательно следил, чтобы не выщербить лезвие о кость, потому что хрупок обсидиан. Ко многому готовили его по программе, и ко многому дополнительно он готовил себя сам. К такому - нет. И остановился на несколько секунд, чтобы отключить в себе чувства - напрочь, как свет выключают. За это время последние из толпы обогнали его. Далее он действовал, как автомат. Быстрым шагом, не смотря по сторонам, прошел между телами, живыми и мертвыми (один эпизод все же достиг сознания через мысленный блок; пятилетний крепыш, весь костюм которого состоит их пера в волосах, обеими руками держа ребро с куском сочащегося мяса, сосредоточенно вгрызается в него, как в ломоть арбуза - и щеки его у него до ушей тоже будто арбузным соком измазаны). Сигнал пеленгатора нестерпимо пищал внутри черепа; и вывел его к одному из трупов, почему-то обезглавленному, с рассеченной грудью, выкрашенной в небесный цвет. Вот! Конечно, вынести тело нет никакой возможности. Определить причины провала (причина смерти-то ясна...) тоже сейчас невозможно. - Мир тебе, Сальвадор Бойрель,- произнес он ритуальную формулу, вставив в нее известное ему имя.- Прощай и прости... У него тоже был на поясе обсидиановый нож, и, в очередной раз, ощутив себя стервятником, он приставил его к покрытой синей краской груди, как раз там, где эта грудь была разрублена. Теперь оставалось сделать круговое движение - и волнистая кромка лезвия отделит фрагмент кости с датчиком, настроенным на биение давно уже вынутого сердца. Но движение это не было сделано потому что вдруг блеснул осколок кости в страшной ране - не совсем там, где следовало ему быть. И взвыл ответно пеленгатор. Как это? На месте было основание шестого ребра, обнаженное жреческим обсидианом, вот оно, соединено с грудиной. И нет в нем датчика. Датчик же - здесь, в костном осколке, что положен прямо в опустевшую грудную полость, откуда вынуто сердце. Значит... Значит, тело не то? Но нет больше тел рядом, хоть сколько-нибудь похожих. И молчит пеленгатор, ни на кого не указывая в страшной гекатомбе. И некуда больше идти. И ничего не понять: вхолостую крутятся мысли. Сжимая странно обретенный датчик, он направился к стене. Должно быть, необычно он все же выглядел в своей оцепенелости, или удивило то, что руки его были пусты (никто ведь не мог заметить скрытого в ладони) - но толпа вокруг загомонила изумленно-сочувствующе, кто-то, не скупясь, протянул ему кусок мяса из своей доли. Он отскочил, едва не ударив протянувшего. Надо было уходить, срочно уходить отсюда, пока... - Тот, кто сзади идет, не боец, но оружье в его руке,звонко и чисто пропел юношеский голос в дальнем краю огороженной площадки. И сразу же несколько голосов подхватили: - Он не боец, но оружье в его руке... Один из подхвативших пустил петуха и над ним засмеялись. Смятое напевом удивление не успело перерасти в злость. Спасибо тебе, молодой певец, вовремя ты начал, хотя и странная у тебя песня, и вроде бы не к месту она... Нет, конечно, они не были зверями. Тут все вместе сложилось - привычка к смерти, которой немало вокруг, священный обычай, предписывающий вкушать плоть принесенного в жертву... Не в последнюю же очередь - желание, потребность ее вкусить: нет в здешних краях (пока что!) домашнего скота, равно как и хорошей охоты. А маис, даже когда его хватает - отнюдь не всегда хватает его - заполнив желудок, все равно порождает тайный, ненасыщенный голод. Поэтому - тот, кто пал в бою, кто преступил законы человеческие или чьей жизни возжаждали боги... После определенных церемоний кровь его отдается богам, сердце - служителям богов, тело же - их пастве. Все очень просто. Это, между прочим, служит одной из причин притягательности храмовых праздников. Никогда иначе бы не утвердился бы такой обычай, не стал бы священным. Уж этот-то факт как раз относится к числу известных... И вот теперь бронзовокожий люд пел, мерно раскачиваясь и хлопая себя по бедрам, теперь он снова был весел и доброжелателен и знать не хотел, что уже завтра, как и вчера, каждый из собравшихся здесь вновь возьмется за мотыгу, если он крестьянин, за резец камнетеса, если он ремесленник-строитель, а то и за боевую палицу, если воин он. И будет жить ожиданием следующего праздника. Пение прервалось радостным воплем: на коллонаде, изнутри примыкавшей к стене (он только теперь понял, что это задняя часть храма, где скрылись носильщики), появились двое. Как раз носильщики это и есть, хотя уже друие. И, раскачав, словно бревно, швыряют внутрь, на груду трупов, чей-то торс - голубая грудь, ноги отсечены... Ноги? У всех, кто лежит сейчас на поле смерти и служит пищей, отрублены ноги. Даже не отрублены, а аккуратно вычленены по тазобедренному суставу. У того же, в чьей груди оказался датчик (как, как он там мог оказаться?!), вдобавок еще и голова снята. ...Человек, выходящий с тем же, с чем и вошел - с пустыми руками вообще-то мог вызвать подозрение. Но стражи даже не покосились, на него когда он прошел между них. Им все равно. За стеной еще пели.