Подаренный час - Юли Цее

— Дождь еще идет?

Это звучит так, как будто он ждет, когда кончится дождь, чтобы встать и уйти. Мы долго молчим, я чувствую себя голой, несмотря на то что на мне халат, — как орех, вынутый из своей скорлупы. В том, что он здесь, есть по крайней мере один плюс: мне не хотелось бы провести это возвращенное мне время — этот час, который никому по-настоящему не принадлежит и свободен, как никакой другой час в году, — одной.

— Это оттого, что я нервничал, — говорит он. — Со мной такое редко бывает.

Надеюсь, моя улыбка похожа на улыбку, несмотря на размазанную помаду. У всех умных мужчин проблемы с потенцией. Меня это не очень огорчает, я их не утешаю и не упрекаю. Мои мысли тоже часто лезут мне в голову, когда их не просишь, и кружат надо мной неотвязно, как осы на балконе, когда ешь дыню. Когда мужчины заговаривают об этом, я отвечаю им улыбкой, которая ничего не говорит. Благодарность бывает важней, чем любовь.

— То, что сегодня ночью все получается, — говорит он, — это твоя счастливая рука. Красивой тебя, пожалуй, не назовешь, но ты — настоящая женщина.

Я сажусь на край кровати и кладу ему на лоб ладонь, ту самую, в которую ГК кончил, после того как он у него несколько раз опадал, как осенний лист, — то у меня между ног, то под моим языком. Мысли нельзя почувствовать рукой, как удары сердца. Голова человека на ощупь кажется мертвой. Мне нравится прикасаться к ГК, приятнее всего — прижиматься лицом к его мышцам на спине, на груди, на животе. Может, я и некрасива, зато он, без всяких сомнений, — красивый мужчина, и если ему уже сорок, то выглядит он моложе. Мне холодно. Он приподнимает край одеяла, приглашая меня лечь.

— А почему Амели так и не появилась?

Я уже почти сплю, уткнувшись головой в сгиб его руки.

— Скажи мне. Я не буду сердиться.

— С ней произошел маленький несчастный случай.

Все его тело напрягается, словно он не лежит, а стоит рядом со мной, а матрас — это стена, к которой мы с ним прислонились. Я жду его выдоха или вдоха, но его грудь неподвижна.

— Ничего страшного, — говорю я. — Она упала со своего скейтборда. После этого ей было нехорошо.

ГК выпускает воздух из легких, я придвигаюсь ближе, стараясь, чтобы моя голова заняла прежнее место.

— Она просила передать тебе, что вы себя переоценили.

Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Может, улыбку тоже можно слышать?

— Вы что, родственники? — спрашиваю я.

— А ты разве не знаешь?

Я качаю головой, при этом мой нос трется о его предплечье, потрескивая хрящом.

— Она моя племянница, — отвечает он медленно.

Значит, в «Крике Пиано» речь идет об отце Амели. А Амели, наверное, и есть та самая девочка, которая нашла голову своего отца между рельсов. В мое сознание откуда-то проникает сигнал тревоги — настойчивое ощущение, что происходит что-то не то. Что мне нужно привести в порядок свои мысли и вышвырнуть из квартиры этого человека. Я вглядываюсь в цифровое табло моего радиобудильника, оно показывает половину второго. Я хочу спать. Я не могу придумать лучшего применения подаренному часу, чем первый раз в жизни спокойно поспать под боком другого человека.

— Ты ведь хорошо знаешь Амели, верно? — спрашивает ГК недоверчиво. — Скажи мне, о чем вы говорите друг с другом?

Зачем он спрашивает? Лучше бы просто говорил себе что-нибудь, чтобы звуки его речи заставляли тихо вибрировать его грудную клетку и эта вибрация как бы обволакивала меня и уносила вдаль.

— О щенятах и их чувствах, — отвечаю я.

Это был правильный ответ, ГК тихо смеется и долго молча кивает головой.

— Молодые собаки любят опавшие листья, — говорит он. — И первый снег.

— А старые?

— Старые собаки любят запах прелой листвы, а еще больше — запах тающего снега на их шерсти перед теплой батареей.

— А ежи?

— Ежи? — Он какое-то время молчит. — Ежи никого не любят. Поэтому и живут уже миллионы лет. Они научились прятаться.

— Почему ты вдруг решил показаться людям?

— Ты хочешь сказать — почему именно сейчас?

Я киваю, чтобы он продолжал, наши тела вместе производят оптимальное тепло, именно такое, какое нужно, мне никогда еще не было так уютно в собственной постели.

— Для ошибочного решения все равно не бывает подходящего момента.

— И что это за решение? В чем его суть?

— В том, что последний из нас, кто останется, принимает на себя всю вину. Ни Амели, ни я не готовы к этому.

Сердце ГК бьется прямо под моей левой щекой; за закрытыми глазами я вижу цвета и формы, они ритмично, в такт, дрожат, набухают и съеживаются.

— После вечера он покажется, — тихо говорит ГК. — Мы опять здесь. Это нельзя не заметить.

Мы молчим, и через какое-то время молчание становится так же приятно, как звуки речи.

— Ты не могла бы лечь как-нибудь по-другому? — просит ГК. — Я терпеть не могу слышать свое собственное сердце.

ГК по-прежнему лежит на спине и крепко спит, как больной, а я наблюдаю монотонную смену цифр-секунд на табло будильника. Буря за окном дергает ставни. Один час пятьдесят девять минут и пятьдесят семь секунд. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Возникает что-то вроде короткого замешательства, и цифровой указатель прыгает назад — на табло вновь один час и две секунды. Я откидываю одеяло в сторону. Теперь они лишние, эти следующие шестьдесят минут, я могу делать с ними что хочу. Присев на корточки, я вытаскиваю папку из-под дивана и раскрываю ее. Потом поднимаю глаза и вижу Пиано; огромный и черный, он стоит на пороге, зад в спальне, у ГК, передние лапы и голова у меня в гостиной. Я замираю и не шевелюсь, пока не убеждаюсь, что он не собирается защищать папку хозяина. Он просто внимательно смотрит на меня, в каком-то странном «молчании», хотя собаки всегда молчат. Я вынимаю из папки «Крик Пиано», газету и еще две книги ГК: «Северо-западный ветер» и «Яйцо Кровь Какао». Потом мне на глаза попадается какой-то план. На трех скрепленных вместе страницах, с виду совершенно безобидный и неуклюже оформленный план с разной величины абзацами, начинающимися с тире, похожий на программу воскресной загородной поездки.

Несколько адресов, место и время встречи ГК с читателями, его обморок, адрес больницы, номер палаты, отделение интенсивной терапии — все напечатано одно под другим человеком, не умеющим форматировать. Я не знаю, как должен выглядеть профессионально составленный план — спутниковые фотографии, миллиметровая бумага, перечень страниц Интернета? Этот план показался мне «камерным». Частным. Чем-то, что касается и меня. ГК и Амели вдруг сразу придвинулись на невыносимо близкое расстояние. То, что он спокойно спит в соседней комнате, можно объяснить лишь незапланированной травмой головы.

Я заставляю себя разжать пальцы, и страницы падают на пол. Откинув голову, я смотрю на потолок. Мне никак не отделаться от ощущения, что это все выдумала для меня моя квартира. Из мести за мое равнодушие.

Когда я снимаю с вешалки и надеваю пальто, собака опять стоит на пороге, на этот раз между гостиной и прихожей. Мы смотрим друг другу в глаза, она выходит из квартиры вместе со мной. Закрыв за собой дверь, я дважды поворачиваю ключ в замочной скважине, на всякий случай.

На улице никого, кроме ветра, который задувает мне под пальто, покрывая все тело гусиной кожей, и студит голые ноги. Собака не отстает. Я на ходу стираю с лица остатки макияжа.

Больница расположена недалеко, в нескольких кварталах, на краю городского парка. Я не удивляюсь, увидев там Амели, сидящую на скамейке в свете фонаря и дрожащую от холода. На голове у нее белая марлевая повязка, которая ей очень идет, она все еще в своем топике — ни пуловера, ни куртки. Сидит скрючившись, обхватив туловище обеими руками, покачивается взад-вперед и неотрывно смотрит на свои туфли. Она замечает меня, лишь когда я подхожу к ней вплотную.

— Привет, Еж, — говорит она. — Где ты пропадала?

Ветер развевает наши волосы в одном направлении. Я мерзну так же, как она, под пальто у меня ничего нет, и кажется, что мы с ней знакомы уже сто лет. Из подаренного часа не прошло и двадцати минут.

— Амели, что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

Она склоняет голову набок, словно прислушиваясь.

— Ничего, — отвечает она удивленно. — Я ничего не делаю. Даже не жду.

В больнице освещены только окна нижнего этажа, в нескольких темных окнах брезжит зеленоватый дежурный свет. Ветер лязгает металлическими флагштоками. Группа деревьев на лугу кланяется на юго-восток, синхронно опуская и поднимая верхушки, вновь и вновь. Если конец света наступит сегодня ночью, он наверняка придет именно оттуда. Мои зубы стучат так, что я с трудом выговариваю слова.

— Если не секрет — все сорвалось? — спрашиваю я.

— Я никогда не думала, что есть что-то, против чего мы можем бороться, — отвечает Амели. — Но ГК говорит, что Вселенной нужен виновный. Искусство состоит в том, чтобы найти человека, который взял бы на себя вину. А кроме того, нельзя же вечно сидеть сложа руки.