Карьера Струкова - Александр Эртель

– А я учился в гимназии, да потом прочитал Ренана, вот и все мое богословское образование.

Но этого было достаточно, чтобы Петр Евсеич круто повернулся к Струкову и заговорил с необыкновенным оживлением:

– Вот вы изволите говорить Ренан… Ренан вздор-с, Ренан слащавый человечишка, фразер, особливо в «Жизни Иисуса». В той же Франции есть куда посолиднее Ренана. Любопытен Гавет, – не читали? Еще того повострее Курдаво, – не ознакомились с его книжкой «Коман се сон форме ле догм»?

– «Comment se sont formé les dogmes»[1],– поправила Наташа.

– Все единственно, – сказал Петр Евсеич, – прононс, матушка, не в счет, кто к тридцати годам диалект выдолбил… Проницательный трактатец, – он похлопал себя по оттопыренному карману пальто, – переводик хочу состряпать; в Женеве, может господь помилует, и тиснем, ги! ги! ги!.. А иное дело и это вздор, Алексей Васильич. То да се, историческая точка зрения, внешности… Любопытно-с, что говорить! Тюбингенская эта школа… занимательно-с… И параллели эти всякие… ги! ги! ги! Однако, на мой взгляд, все это для популярного чтения, – кто хватил выше, тому скучно на исторической точке зрения. Историческая точка зрения не только не все, но и не самое важное-с… ги! ги! ги! Удивляетесь?

– Напротив, нисколько. Для человека науки, я думаю, самое важное найти основные начала явления, его законы, и следовательно…

– Ну да, ну да, – нетерпеливо перебил Перелыгин, – вы вот изволите говорить Ренан, значит, пренебрегали богословием. А я всем ему обязан-с… Внутренний смысл-с… постройки-то внутренний смысл куда умней раскрывается, нежели по Штраусу, либо по господину Ренану. Удивляетесь?

Струков ответил:

– Вы ведь по необходимости шли этим путем? А то конечно, начали бы… не с схоластики?

– Никогда!.. – горячо возразила Наташа. – О, как вы действительно ничего не понимаете в этом. И что такое схоластика? Зачем схоластика? Ориген, Афанасий Александрийский, Григорий Нисский, Василий Великий – схоласты, по-вашему?

– Ориген – еретик? – с смущением пробормотал Струков.

– Эх, вы… еретик! – воскликнула она, кусая губы, чтобы не рассмеяться.

– Ну, ну, кипяток, молчи! – шутливо погрозился Петр Евсеич и с мягкой улыбкой опять обратился к Струкову: – Это вы правильно, Алексей Васильич, путь мой был по необходимости, почти из-под палки. А что Оригена анафемствовали – не суть важно. Я же вот еретик, по-вашему, – а скажу что-нибудь подходящее, вы ежели и не поверите, так примете во внимание… ги! ги! ги!

– Какой же вы еретик? – удивился Струков.

– Ну, раскольник, все равно да еще беспоповской секты – Спасова согласия-с.

Алексей Васильевич засмеялся и сказал – больше из учтивости, что и в этом так же мало понимает, но по Щапову судя – раскол учреждение почтенное.

– А как же не почтенное, – сказал Петр Евсеич, – афоризм: «Богомерзок-де перед богом всяк любяй геометрию», – у нас и до сих пор свят… ги, ги, ги! Нет-с, Алексей Васильич, и к Щапову, и к другим ох какие нужны поправки. Вот этак же в Париже пришлось мне насчет Выгорецкого общежития спорить. Они этого не понимают… Тятенька-покойник у меня был некоторый закоренелый столб, – что оставалось делать пока не вывернулся из его когтей? Да и после. Вы не поверите, был я уже глава фирмы, и… тово, развернулся… парти де плизир с французинками и прочее тому подобное… так покойница маменька собственноручно лестовкой отхлестала… ги, ги, ги!.. Аль, говорит, забыл сосуд сатанин, что в кормчей написано: «Або в судне будет латина ела, то измывши, молитва сотвориша»? Вот он каков был путь. Даже с творениями святых отец выходили чудеса: что по-словенски напечатано – читай, а по-граждански – не смей. Спасибо, один уважаемый старец подсобил, урезонил родителя. А с Фомой Аквинатом… ги, ги, ги! Вот случилась история! Приобрел я тайком грамматику Кюнера, изволите видеть, хотел латынь выдолбить, Аквината прочитать, – ведь западную-то церковь без него не поймешь… Ну, было мне за эту латынь!

– Так и не научились? – спросил Струков.

– Нет, после уж… нанял сосланного ксендза. Как же, как же… и Аквината преодолел, это по варварской латыни, а по старинной – пакостного Овидия Назона прочитал… с ксендзом, с ксендзом – я! И именно это его любострастное искусство… ги, ги, ги! Кстати, и в моей жизни подошла распутная полоса…

– Но что же вы нашли поучительного в Аквинате? – поспешил спросить Струков, никак не могший привыкнуть к свободе выражений, свойственной Петру Евсеичу да в присутствии дочери.

– Все одно, что в клинике, Алексей Васильич. Вот вы изволили сказать – схоластики… Поучительный предмет, доложу вам, – и не наша восточная, куда нам! А после расторжения церквей, после того, как великие восточные мастера стены-то уж воздвигли, догматы утвердили… А латиняне тем временем… Чудное дело с Западом-то, Алексей Васильич: все их богословие в кружево ушло. Дерзости в существенном не было, за нее жгли, – дерзость разрывала с богословием, становилась ересью либо наукой, но зато правоверные таких кружев наплели – уму непостижимо… ги, ги, ги! И доплелись. Недаром и в настоящий момент святейший-то их поблажки им не дает: какую штуку сказал на ватиканском-то соборе! А прав, потому что по всей логике идет от Тертуллиана: кредо, квиа обсурдум есть…

– Credo, quia abcurdum est[2],– поправила Наташа. Она будто бы читала брошенную отцом газету, а на самом деле, внутренне помирая со смеху, наблюдала за Струковым, который притворялся, что ему очень интересно.

– Ты все гордишься ученостью, Наталья Петровна, но это все одно, – сказал Петр Евсеич и, решительно не замечая изнеможения своего слушателя, продолжал с прежним увлечением: – «Верую, понеже бессмыслица», – завещал им Тертуллиан… Читывали? Нет? Напрасно-с… На манер нашего протопопа Аввакума был человек… ревности неугасимой. Это вот его кредо все западное богословие собой насытило, его неукротимый дух отрыгнулся в Торквемаде… ги, ги, ги!.. В полном виде якобинец был покойник, а Чаадаев скорбел, что мы не в том же приходе!.. Что же-с, отчего и не поскорбеть, ась? Но ежели взять Восток, Ориген – светило, Алексей Васильич, не шутя говорю – светило; а тем паче те, что вот Наташечка назвала… Я им всем обязан-с… Я после них так Ренана понял, что Ренан жи док-с, потому что на тех же ихних латинских коклюшках воспитался… Вот что такое Ренан-с. Критика его занимательна, да не в том дело-с. Она бьет, да только по католичеству, а не по вселенской церкви. Своя своих не познаша. Вот у нас теперь появилась критика… Читали? Посурьезней будет Ренановой…

– Кое-что читал… обрывки… Признаться, и это не по моей части. А вы как полагаете?

– Да как сказать… ежели коренным образом рассмотреть, так в новгородской летописи вот что записано: «Той же зимы некоторые философове начата пети: О, Господи помилуй! а друзей: Осподи помилуй!..» Первые-то, значит, наша критика, а «друзеи» – ихний Ренан… – Тут Перелыгин залился почти до истерики, но потом точно спохватился и добавил: – Хотя занимательно, занимательно… для народа-с.

– Вы хотите сказать – для большой публики? – с недоумением спросил Струков.

– Именно для большой публики… для стада-с. Я вот и Курдаво собираюсь выпустить на российском диалекте… Тоже для стада. Что же-с, чем бы дитя ни тешилось. А на самом деле камень, на онь же поставлена церковь, этим не расшатаешь, нет-с… Да и на что, господи помилуй? Кружево обобьется… Фома-то Аквинат. Ну-с, что ж, не в кружевах сила. Ах, мудрецы были мастера… Первые, первые-то, Алексей Васильич, те, что и стадо прибрали к рукам, и высшие дерзновения духа насытили. Литургию Ивана Златоуста помните? Нет? Ги, ги, ги! Напрасно-с… Святые восточные отцы знали, что делали, а даже по части художеств далеко до них вашим Шекспирам. Гоголь очень это понял, ежели говорить по совести.

Неизвестно, долго ли продолжал бы Петр Евсеич ссылаться на совершенно незнакомые и неинтересные для Струкова вещи и все более и более запутывал свои собственные мысли, взгляды и симпатии, но в это время Алексей Васильевич не вытерпел:

– Я вас решительно не понимаю, – вырвалось у него. – То вы собираетесь переводить вольнодумные книжки, то утверждаете, что не расшатаешь и не надо… и что обедня выше Шекспира?

Перелыгин взглянул на него, смутился…

– Н-да, на самом деле оно тово… не вполне по логике, – сказал он с беспокойной улыбкой. – Как, Наташечка?

– Просто вы говорите на разных языках, – сказала она.

– Да, да, на разных языках, – подхватил Петр Евсеич.

Струков пожал плечами и тотчас же раскаялся: такой на него был брошен гневный взгляд.

– Но какое же мировоззрение у Петра Евсеича? Мне очень интересно, – поспешил он спросить.

– Именно интересно, какое мировоззрение, – с видом заинтересованного свидетеля подтвердил Петр Евсеич.

– Дело ясное, миленький родитель наш прежде всего безграничный вольнодумец и вместе большой охотник до этих вот богословских вопросов.