Один день, одна ночь - Татьяна Устинова

В общем, так оно и было, но интересоваться у Мани решительно не было возможности и сил – она зарабатывала деньги на «большое строительство».

Тут писательница Поливанова вздохнула, сознавая собственное несовершенство.

...Вот если бы у меня была дача в Малаховке, с соснами и зарослями бузины и жасмина, в которых всегда таинственно и прохладно, с самоваром, растопленным на шишках, с дивным кустом пионов под окном спальни – окно распахнуто, ветер вздувает кружевную штору, – тогда бы я непременно...

В дверь позвонили.

Обрадованная Маня кинулась открывать – вернулся, ура, ура, сейчас вместе будем пить вино и заедать его сыром, это ведь так вкусно, – и только у самого порога сообразила, что Алекс не стал бы звонить. У него ключи есть.

Маня Поливанова нажала кнопку на домофоне и сначала удивилась, потом огорчилась, а потом решила притаиться.

Никого нет дома!..

– Поливанова, открывай! – во весь голос закричал человек на площадке, и она подалась назад от неожиданности. – Давай, давай, шевелись! Где ты там пропала?..

Маня с другой стороны двери несколько раз стукнула лбом в стену, помедлила и отперла. Деваться теперь некуда.

– Ты спишь, что ли, кулема?! – Незваный гость, который, как известно, хуже татарина, отдуваясь, протиснулся мимо нее. – А лифт чего, не работает?

– Про лифт не знаю, а я работаю, – холодно сообщила Маня Поливанова. – Привет, Анатоль. Проходи. Ты бы хоть позвонил сначала, что ли!..

– А я телефон вчера про... подевал куда-то! А про работу свою ты мне-то не заливай! – Один об другой он стянул с ног ботинки и приложился к Маниной щеке мокрым поцелуем. От него пахло дорогим одеколоном и чуть-чуть спиртным. – Журналистам будешь заливать! Можно подумать, я ничего не знаю про твою работу!

Маня немедленно поклялась себе, что заводиться ни за что не станет. Она будет мила, гостеприимна, любезна, как и полагается со старым другом.

– Ну чего? – Он оглядел ее с головы до ног. Маня машинально пригладила очень короткие растрепанные волосы. – Все толстеешь?..

Он пошел по коридору совершенно по-хозяйски и велел издалека:

– Займись физкультурой, Машка! Похудеть не похудеешь, но хоть расти как на дрожжах перестанешь!..

...А что поделаешь?.. Старый друг. Лучше новых двух. Где бы взять двух новых и обменять их на этого старого?..

– Или не жри после шести! Вот я перестал и – видишь?..

В глубине коридора он стал к ней боком и втянул живот изо всех сил. Маня сказала, что видит.

– Я после шести только из-за компьютера вылезаю, – словно оправдываясь, добавила она. – Или после восьми. А бывает, и ночью, смотря как пойдет!

– Поливанова, ну чего ты?.. Как будто я твоих книженций не видал! Это ж все задней левой ногой делано, их можно дюжину в неделю писать!.. И людей можно нанять, они все за тебя напишут, какая, на хрен, разница!.. Это же вообще не работа.

Маня Поливанова никогда не могла понять – старый друг оскорбляет ее намеренно или у него просто такие... своеобразные представления о ней и ее жизни?..

– А где твой гений? Бросил тебя уже или еще нет?

– Еще нет, – бодро откликнулась Маня. – Хочешь вина?

– Смотри ты! – удивился Анатоль. – Сколько он уже продержался? Год? Или даже больше?.. Вина я не пью, ты же знаешь, я лучше коньячку достану!..

И полез в пузатый прадедушкин буфет.

Маня постояла в дверях гостиной и ушла на кухню. Внутри головы у нее образовался крохотный, как будто свинцовый, шарик, очень тяжелый и холодный. Маня знала, что дальше он начнет неудержимо расти, и часа через два вместо головы у нее будет огромный, холодный металлический шар.

Маня плеснула себе вина, залпом выпила и достала из холодильника сыр.

– Есть нечего, конечно? – осведомился Анатоль, появляясь на пороге. В руках он держал увесистую круглую бутылку и два коньячных бокала. – Ну до чего вы, бабы, дуры, а?.. У тебя же вроде мужик в доме, а на стол подать нечего!

Маня, которая считала себя образцовой хозяйкой, возразила, что к приему гостей сегодня не готовилась и закупками провианта не занималась.

– И потом, ты же после шести не ешь, – напомнила она с некоторым злорадством. – Соблюдаешь красоту.

Он махнул на нее рукой.

– Один раз можно. На меня бабы знаешь как бросаются?..

– Как? – тут же спросила Маня, и Анатоль глянул на нее с подозрением.

Фамилия его была Кулагин, Анатолем он стал непосредственно по прочтении бессмертного романа графа Толстого «Война и мир». Анатоль Куракин – вот кто перепахал его неокрепшее юношеское воображение! Маня смутно помнила разговоры в семье о том, что дедушка и бабушка нынешнего Анатоля, тогда еще просто Толика, были всерьез обеспокоены и делились переживаниями с Маниными родственниками. Со всей силой изобразительного таланта граф, как известно, живописал Анатоля первостатейным подлецом, и что именно привлекало в нем Толика, для бабушки и дедушки оставалось загадкой. Маня помнила какие-то тревожные разговоры про «молодое поколение», «крушение идеалов», «слишком легкую жизнь».

Тревожные разговоры велись в этой самой квартире, за чайным столом, под молочной люстрой на бронзовых цепях, заливавшей уютным светом белую скатерть. Под этим светом особенно желтыми, яркими казались мармеладки «Балтика», облепленные бриллиантовыми крупинками сахара и вкусно уложенные в хрустальную вазочку.

После «Войны и мира» начались проблемы посерьезнее – «дурная компания», «чуждые ценности», «антисоветские элементы». Помнится, даже случилось совсем ужасное – прослушивание «Голоса Америки»! В той самой дурной компании, разумеется.

Мальчик, разумеется, умный и тонкий, не умел сопротивляться тлетворному влиянию, и решено было забрать его из МГИМО и отдать в ПТУ, кажется, по специальности стропальщика, а может, оператора станков с числовым программным управлением. И вроде даже отдали!.. Впоследствии Анатоль своим пролетарским андеграундным прошлым очень гордился – еще бы, сходил в народ и выжил!..

Впрочем, пребывание «в народе» ничего не изменило, он «стремительно катился под горку», набирая обороты. Бабушку и дедушку признали не справившимися с воспитанием, и тогда решено было из ПТУ отправить мальчика в Париж, где жили родители. Папа Анатоля состоял на очень большой и совершенно безопасной должности – то ли представителем ЮНЕСКО где-то, то ли советником по культуре при ком-то.

Жизнь, и до этого прекрасная, тут уж стала просто фантастической!.. Родители, милые и культурные люди, обременять себя не любили. Они потрепали шалунишку по длинным патлам в битловском стиле, рассеянно посоветовали «не дурить» и определили в знаменитый буржуазный университет. Папа ловко все устроил – простой советский паренек Анатолий Кулагин приехал «по обмену» из ПТУ непосредственно в Сорбонну!.. Здесь он моментально выучился блестяще говорить по-французски, курить травку и писать стихи.

Университетские подружки считали, что он не лишен поэтического дара, в котором есть что-то от Бодлера.

Лет двадцати Анатоль женился первый раз, кажется, на бразильянке, а может, на мексиканке. Родилась дочка Роксолана, Рокси, чернокудрая и черноглазая красавица, чудесное скрещение рас и смешение кровей. Вскоре ее мать окончила курс и отбыла к себе в Рио, а может, в Мехико, и все устроилось наилучшим образом, абсолютно для Анатоля необременительно.

Постепенно все умерли – дедушка с бабушкой, кажется, от огорчения из-за внука, так и не ставшего «порядочным человеком», и из-за коммунизма, так и не ставшего светлым будущим всего человечества. И во внука, и в коммунизм они верили свято и умерли, когда верить стало не во что и не в кого.

Потом родители. Отца разбил инсульт, когда новая власть бесцеремонно выпроводила его на пенсию, заставив сдать дела какому-то проходимцу, носившему пиджак из блестящей негнущейся ткани и беспрестанно жевавшему жвачку. Возможность купить жвачку за двадцать сантимов на любом парижском углу ввергала проходимца в экстаз. Мать какое-то время судорожно пыталась спастись от жизни, внезапно рухнувшей на нее, приставала к сыну, плакала, смотрела замученными глазами и все рассказывала, как он, маленький, ждал с работы отца. Дело происходило на даче, куда всех без исключения привозили черные «Волги», а он, совсем малыш, как-то научился различать именно отцовскую и ковылял с крыльца навстречу, и няня все боялась, что ребенок упадет, а он не упал ни разу!..

Анатолю было не до матери и ее глупых воспоминаний, и она тоже вскоре умерла.

На трагедии, сотрясавшие его семью и страну, он особенного внимания не обращал. Ему жилось прекрасно.

Во Франции остались связи, да еще какие! Одно время он бойко переводил для журналов, а потом французская жена ввела его в богемные круги, и он приналег на пьесы новых российских драматургов для экспериментальных парижских театров. Пьесы были ужасны, разумеется, про извращенцев, действительность вывернута наизнанку до такой степени натуралистично, что зрителей тошнило в проходах, – настоящий, большой успех!.. Анатоль и сам написал одну, где мать и сын сожительствуют друг с другом, и втроем сожительствуют с каким-то клошаром, а потом кто-то из них перерезает кому-то вены чайной ложкой, которую несколько минут точит на авансцене, и с первого раза перерезать не получается, а потом все удается, и тогда этой же ложкой герой пилит себе горло, и кровь вырывается фонтаном, и в финале безумная мать качает на коленях своего умирающего в страшных мучениях любовника-сына с перерезанным черным горлом и поет ему смешную детскую песенку.