Шарашкина контора - Борис Губер

А дни без работы - сироты... В навозницу мимо окон тянулись тяжелые пахучие возы. Махонькие лошаденки пыжились, в напряженьи лезли из хомутов. Осенью расстелятся по унавоженной земле яркие бархаты озимей, из зеленых нитей сотканные... Труд мой - радость моя! Каждый под сивой своей бородой, под загорелым своим безбородьем - ткач. И не парчу ли золотую ткут из ржаных и овсяных соломин серые наши фабрики, российские наши деревеньки? А у Зины ничего нет. Тоска, разве. Да упрек грубый: барышничать не умеешь. XIII Василий из Москвы спирту привез. Как раз к случаю подошло: Митину могорыч нужно ставить. Самогонки прикупили - у Паньки на всех хватит, - пива. Феня баранины наварила чугун. Собрались внизу - места больше и привычней. Народу много: Митин, Васька-Гуж, красногубый Птичкин, бараночник Булыгин, чахоточный ветеринарный фельдшер Банчук - человек нужный, на розовых тушах клавший лиловое клеймо. Перепились скоро. Пили жадно и много. Только Птичкин отнекивался - губы облизывал, как упырь. Внизу - все кривобоко. Перекосился низ. Стол - что косогор. Прольешь каплю, - а она вниз катится, ручейком становится... Темно. Стенки черные, копченые, будто окорок. От говора было шумно. Говорили все разом, а слушала: всех - одна только Феня: стояла Феня у двери, смотрела серенькими глазенками на красные лица, удивлялась, зачем это они ее пьют? Ей было любопытно и немножко страшно. Митин развалился на рваной мочале кушетки, посоловел. Слушал преглупый анекдот Василия, любовался на новенький хром своих сапог и считал на руках Булыгина пальцы. Пальцы быстро бегали по струнам гитары, - Булыгин - гитарист знаменитый, - а Митин все не мог сосчитать: - Один, два... восемь... А дальше как называется? Пятнадцать, что ли? В глазах плавно качались стены и пол, Фенька вместе с дверью взлетала высоко и пропадала где-то, - должно быть, перелетала через крышу. - ...И вот, значит, сидит он в гостинице и кутит. Сидит это он день, сидит два... Ну, конечно, к нему с подоходным. С вас, говорит, по случаю ваших расходов, тридцать червонцев налогу. Он это вынимает без полслова деньги и платит... Да-а... Заплатил он тридцать червонцев, а сам закрутил до невозможности. Всю, говорит, гостиницу пропью. Митин слушает и видит: трактир, пол грязный, по стенкам струйки сырости... Дым... По залу пролетает вместе с дверью Феня... - А тот сидит в трактире уже неделю, ему очень скучно и хочется домой. А нельзя: нужно сначала пропить всю гостиницу... Всю гостиницу... Из угла лезет какая-то громадная рожа, похожая на буфет: у рожи вырастают рога... - ...Да ...Заплатил он опять. Девок понабрал со всей улицы и кутит с ними, с девками то-ись. Тогда к нему сразу: ты, говорит нэпман, а потому с тебя пять тысяч червонных рублей, и не позже, как завтра. Тогда надоело ему. Ка-ак плю-ю-нит... Вышел в свой номер и, конечно, является в Финотдел. Пришел это и машину с собой тащит. На-те, говорит, хе-хе, сами печатайте, а я, говорит, лично, хе-хе, устал. На вас, говорит, не напасешься... Василий захлебывался хохотком. Живот ходил ходуном: вот-вот лопнет. Удивлялся Василий - смешно, а не смеется никто! Булыгин лениво щипал гитарьи струны. Мишка беспрестанно нараспев подтягивал: - Эхх... была наша. Ик... И... Ззачем вспоминать об тех днях... о которых... иик! нет... возврата. Весело было - страсть! ...Митин всегда так: лежит, лежит, а потом - вскочит, острый станет, как нож... И тут полоснул: - Почему не видно молодой хозяйки дорогого нашего Михайла Семеновича? Интересно знать! Мишку разобрало. Почему, в самом деле?.. Но Зина, податливая и мягкая, на этот раз уперлась. Твердила одно: - Не пойду. Мишка обругался многоэтажно... - Вали, ребята, сюда, ежели она такая прынцесса! Тем и любо. С грохотом по лесенке, с грохотом чистенькие комнатки обсыпали... Зина, бледная, другая совсем, чем обычно, закусив губу, бросилась к двери... А там Василий. Заткнул проход, как пробка, Зинину талию облапил. Из щелочек две масляные капли выдавил: - Как же? Нельзя без хозяйки... Так что, вы, сестрица, с нами посидите. А драться не нужно... Не нужно... А мы вас за это, сестрица, поцелуем... Хе-хе... От Василия тяжелый мясной дух. Мишка - медведь. От Мишкиной пляски пол ходил ходуном. В горке дребезжали рюмки... Митин на всех смотрел с ненавистью, в горечи сжал рукой хрупкий бальзаминовый стволик. Потянул вверх: вместе с бурым комом земли вытянул голенастое растенье. - Сволочи все! Размахнулся. С корней веером разнеслась по комнате земля... - К чорту! С жалобным звоном летели осколки стекла. В окно врывался ночной ветер... Мишка отплясался. Жарко... Снял фрэнч. Рубаху выпростал из штанов... Жарко!.. Хрустнула материя - от ворота до-низу. Теперь - ничего! Мишка хитро подмигнул: - Во! Была... как его... рубашка. А теперь - китель. Митин сел к роялю. Дребезжащими старушечьими голосами прорыдали струны... И смолкли... У Митина неожиданные плачущие нотки... - Что же это? Господи... Ведь я "Петровку" кончил! Ведь я думал - жизнь с по... с пользой проживу... А тут... Что же это? А? Из бочки голос тонкий и сладостный: - Брось, Коленька. Выпей вот. Вы-ы-пей! А что с пользой - так этта верно. В деньгах вся польза... Ис-сключительно. Хе-хе!.. Чахоточный Банчук молчал все... От холодной струи, что в окно разбитое обильно текла, вдруг закашлялся, скрючился в нахлынувших на него позывах, бросился к двери, не успел и, прямо посреди комнаты харкая кровью, захлебываясь и дергаясь всем телом, бился в припадке рвоты. Васька-Гуж гоготал: - Как его ловко... А? Гу-гы! Булыгин подпевал гитаре:

... Напрасно я ножки жала...

Мяч проскочил - я задрожала... Птичкин, поправляя зеленый галстучек, утешал Зину: - Вы на грубости относитесь без внимания. Серость. Одно слово - Шарашкина контора! XIV На второго Спаса в Веселой ярмарка. Площадь заполнило народом - бурно ходило море голов. Красная трибуна посередине, как остров. В гомоне, визге свиней, в голосистости продавцов ярое шло торжище. Конской среди скота ходил, как некая монополия. Взглядом ущемлял нужное. Рукой легонько прощупывал, торговался на-рысях. Привычно подставлял руку для хищного пожатья... К вечеру двор его был полон до краев. А следующим утром бородатый резник Еремей, с двумя помощниками, бил скотину. Во дворе слоился коричневый полумрак. Через щели гнилых пазов лезли плоские ленты света. Под крышей взволнованно переливался голубиный воркот. Коровы, увязанные короткими арканами к стенам, бились в предсмертной тоске. Еремей их отвязывал одну за другой, подводил к воротам. Животные то шли покорно, то упирались, то рвались в сторону... Семка держал веревку, оттягивая ее вниз. Еремей коротким ударом всаживал нож в коровий загривок, потом перепиливал широкой складкой свисающее вниз горло, прерывая жуткий рев, превращая его в чуть слышное бульканье. - Готово! Шел к следующей. А с первой привычные и скорые руки уже снимали кожу. Тело конвульсивно дергало ногами, обнаженные места курились теплым паром, зияли алым пятном... Острый запах крови был привычен, - кровь стекала ручейками в канавку, мешалась с навозной жижей, текла в подворотню... Блудная собака, накрепко зажав между ногами облезший хвост, лакала из канавки и тихо ворчала от удовольствия и страха - вдруг отнимут?.. ...У Мишки на руках - кровь. Сапоги в грязи. Он весел и торопит Еремея. Когда тот, неудачно ударив в первый раз, хочет добить животное, Конской бросает: - Не надо... Следующую. Совсем живая корова бьется, пытается удержаться на гнущихся ногах и кричит жутким голосом. Мишка с улыбкой смотрит, как ее валят на землю. Судорожно сведенная нога с желтыми копытами упирается Семке в живот... Он лениво отводит ее в сторону. Наполовину ободранная корова тихо стонет. Мишке некогда. Он нетерпеливо смотрит на браслетку. Через полчаса надо ехать... Еремею же еще много дела... Как быть?.. Со злобой вспоминает Зину: - И навязалась же мне эдакая, чтоб ее чорт... Все-таки поднимается наверх. Зина стоит у окна, глядит на желтеющие березы вдоль линии, видит - вдаль уходят блестящие нитки рельс. Выслушав мужа, Зина пугается, не знает, что ответить и заминается. - Я... Я не могу. Я, Миша, боюсь. Я не могу, чтобы кровь... - Ничего, ничего! Зина упирается... Будто в кресле дантиста сидит: видит блестящий никель щипцов и в страхе лепечет что-то - только бы оттянуть ужасную минуту. - Я, Миша, сейчас... Я только оденусь... Я боюсь, боюсь, боюсь... Конской грубо хватает ее за плечи и злобно трясет. - Ну-ну, сволочь? Волосы рассыпаются по спине, стучат падающие шпильки... К станции подходит товарный, слышно, как протяжно здоровается с водокачкой паровоз... Не отдалишь последней минуты! Из ворот неслись предсмертные вопли. Собака, урча, отошла на несколько шагов, переводила дух. Прямо перед Зиной - на фоне коричневой тьмы - дергающиеся полутрупы, груда обрубленных ног. Стеклянные, мертвые глаза - в упор. У Зины кружится голова. Красная лужа растет, обволакивает все небо... Разом обвисшее тело опускается вниз, на грязную землю... Конской выходит из себя и заносит над Зиной грязный сапог. ............... С того дня жизнь стала невыносимой. Мишка грозился: - Уж я тебя обломаю! Напляшешься у меня! А Зина, трепеща от ненависти, боялась Мишки, как огня. Как-то не выдержала - вся вылилась жалобой: "...он бьет меня. Я боюсь. Я не могу его видеть. Я уйду, обязательно уйду!.. Мне некуда уйти, Лидочка..." ...Мишка, как камень твердый, сказал: - Завтра с Семкой скотину в город погонишь. Понятно? XV День начался белесым, совсем бескровным утром. С запада двигались тяжелые синие тучи, обволакивая дали серой сеткой дождя. Мишка, отвыкший было от безалаберного спанья, устал за ночь от неудобного мочального диванчика и неснятых сапог. Лохматый и хмурый, с помятым лицом - будто с похмелья - вылез он на крыльцо, поглядел на лужи и на серое небо. Поежился от сырого рассветного холода, зевнул... И пошел обратно. Ощупью нашел в темноте сеней знакомую дверь. Низ, все такой же, злил еще больше. Феня спала за печкой, на топчане. Во сне - разметалась. Рваное ситцевое одеяло полезло вниз, открывало в разных местах грязный холст рубашки и детское обнаженное тело. Конской, подойдя к ней, чувствовал, как подступает к нему мутное и навязчивое желанье. Чтоб отделаться от него, крепко схватил голую Фенькину ногу. Непослушная рука дернулась дрожью. Язык не ворочался во рту. Феня вскочила, ничего не понимая, терла глаза, стыдливо тянула на себя одеяло и пищала: - Пусти... Мишкины глаза медленно тухли. Он отпустил горячую ладыжку: - Дрыхнешь, чорт? А работать за тебя кто? Живо чтоб самовар! Ввалился Семен, уже готовый в дорогу. В тупом лице стыла лень и безмыслие. Войдя, он машинально перекрестился на пустой угол. Вздохнул протяжно и громко, как корова. - А я, Миша... эта... сапог бы переобуть. Долго кряхтел, стаскивая сапожища. Поворачивал и перебирал неимоверно грязные портянки, сопел носом. Конской не обращал на него внимания. Когда поспел самовар, сам заварил чай. Налил стакан себе и Семке. Подумал немного и встал... Зина уже проснулась, но все еще надеялась, что Мишка передумает. Ей было почему-то страшно. Вспоминались Семкины глаза... Страх мешался с обидой, с желанием, на зло Мишке, никуда не итти. Услыхав шаги по лестнице - зажмурила глаза, упрямо подумала: "Ни за что". - Ну, ты, лодырь, вставай... Слышишь? Гнать пора. Лодырь? Зина вскочила. Разве работы она боится? Если так - так на зло, на зло...