Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Но в пять его снова не было у себя — его “неожиданно” вызвали в обком. Это был умелый маневр со стороны Главного. Ведь репетиции шли тем временем. Я был беспомощен — не вырывать же микрофон у мэтра, не отталкивать же его от режиссерского столика...

Впрочем, представляю глаза артистов, которые вдруг это увидели бы! Многие из них при встрече в театре молча прятали глаза. Другие успокаивали: ничего страшного, мол.

И делали вид, что совершенно ничего не произошло. Мол, так и должно быть. Третьи втайне от всех пожимали руку и... советовали смириться:

— Бесполезно. Только не лезьте на рожон.

Я и не лез пока что. Я ждал разговора. А Гога выигрывал время, “внедряясь” в почти готовый спектакль, отсматривая те или иные куски, делая по ним те или иные замечания. При этом, видя меня, сидящего молча за его спиной, он оборачивался, будто советуясь со мной. Но я даже поймал себя на том, что отвечаю ему репликой или кивком. И это тоже была психологически тонкая игра: меня вовлекали в новую ситуацию, приучали к роли “сидящего”, присутствующего, наблюдающего, помогающего ставить, но уже ничего не ставящего самостоятельно режиссера.

На четвертый день Дина Морисовна сама ко мне подошла:

— Марк, вы не передумали?

— Нет.

— Зря. Если вы начнете “выражать свои протесты”...

— Я пока что ничего не выражаю...

— Меньше эмоций, Марк, мой вам совет: меньше эмоций.

— Почему “меньше”?.. Я эмоциональный человек и то, что чувствую...

— А вы не чувствуйте. Вы лучше думайте.

— О чем?

— О том, что происходит. Вам понятно, что происходит, Марк?

— Мне непонятно, — отвечал я.

— А я вам не буду ничего объяснять, — говорила Дина. — Вы сами должны подумать, подумать хорошенько и решить, как вам вести себя дальше.

— Ах вот оно что?.. Вы даете мне эти дни на размышление?

— Конечно!.. Георгий Александрович вас очень любит и не хочет, чтобы вы себя накачивали.

— Дина Морисовна, по-моему, накачиваете меня вы!

Ах, Дина!.. Милая Дина!.. Маленькая соучастница больших дел!.. Сколько хорошего она сделала для Георгия Александровича! Какое неподдельное искреннее служение, какая потрясающая верность!..

Сейчас — боевая стойка:

— Я?.. Я только передаю то, что от вас хочет Георгий Александрович.

— А что он хочет?

— Он хочет, чтобы вы тут чего-нибудь не натворили сгоряча. Вы должны прежде всего успокоиться...

— Поймите, я не могу успокоиться... “Холстомер” — это годы моей жизни, годы работы.

— Это прошлое. Вы должны подумать о своем будущем.

— Мое будущее как раз зависит от настоящего.

— Хорошо, что вы хоть это понимаете. Но тогда зачем, скажите, зачем вы продолжаете лезть в бутылку?.. Вы должны иначе себя повести!

— Как иначе?

— Умно. Ведь вы же умный человек.

Нет, это уже не комплимент. Это призыв к благоразумной сдаче. Нет, я не дамся, так просто не дамся, не дамся... Мне терять нечего.

— Между прочим, — заявляю я важным тоном, — у меня есть договор с театром. А театр — это государственное учреждение... и споры по договору могут возникнуть и в судебном порядке.

— Вы с ума сошли, Марк. О каком суде вы говорите? Завтра новый худсовет проголосует против вас — и кончено. Вы должны быть благодарны, что с вами еще разговаривают.

— Я благодарен. А почему вы думаете, что худсовет проголосует против меня?

— Но неужели вы думаете, что худсовет пойдет против Товстоногова?

— Да, он, конечно, не пойдет, тут вы правы!

А коллектив артистов? Ведь я с ними работал, ведь они-то знают всё — неужели и они предадут?.. Нет, что они могут? Пошепчутся в кулисах, похлопают меня по плечу, пособолезнуют... Им ведь с Гогой дальше работать! Они от него зависят как никто другой в театре!

И я даже не имею морального права требовать от них столь безумной смелости!.. Пикни только — выгонит тебя Гога к чертям собачьим на улицу. И непременно еще так устроит, что тебя ни в какой другой ленинградский театр не примут. Что? Не так разве? Разве уже не было подобных случаев?

— И все ж таки, Дина Морисовна, договор есть договор, — с напускным значением заявляю я, — у меня с театром официальные отношения. Как-никак.

Это я намекаю, что и пьеса моя, и музыка... Но она и без меня это преотлично знает. А потому щурится и с явной безнадежностью в голосе советует мне, щенку:

— Ну, как хотите, Марк... Георгий Александрович сегодня с вами встретиться не сможет — ему срочно надо на “Ленфильм”... А вы переговорите с директором... Раз вы ведете речь о договоре, вам не со мной, вам лучше с директором разговаривать...

Вот и бюрократия подключена. Держись, Розовский, держись, “мальчик из самодеятельности”...

— С директором я не буду. Что мне с директором?.. Мне с Георгием Александровичем!.. Только с ним!

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Вы сейчас не в себе. А когда это все кончится, вы поймете...

— Что я пойму?

— Что я желаю вам добра, а вы не понимаете... Я советую вам еще раз: не лезьте в бутылку.

— Дина Морисовна, я уже слышал это все. Это мой спектакль, моя постановка.

— Георгий Александрович ее не испортит. Или вы считаете, что на Большой сцене он будет хуже?

— Я так не считаю. Но я работал на Малой, дайте мне его выпустить на Малой. Этот спектакль — продолжение “Бедной Лизы”.

— Это для вас, только для вас. На Большой спектакль будет гораздо лучше смотреться. Так считает Георгий Александрович. И худсовет его послушался. Худсовет уже принял решение.

— Какое еще решение перед премьерой?

— Сделать “Лошадь” плановой.

— Но как такое могло быть?.. Без моего участия!

— А вы что, член худсовета? — сузила глаза Дина Морисовна.

Э, да тут с тобой профессионалы работают. Без ножа зарежут.

— Я не член вашего худсовета, но никто меня даже не спросил: согласен я, не согласен...

— Все мы думали, что вы согласны. Нам и в голову не могло прийти, что вы...

— А я не согласен. — Нахлынувшая депрессия сдавливала грудь, но я храбрился из последних сил. — Слышите? Не согласен.

— Ну хорошо, — сказала Дина тихо. — Я вас не убедила, хотя Георгий Александрович просил меня еще раз попробовать вас убедить. Теперь... Хорошо. Ждем вас завтра в кабинете у Вакуленко.

Итак, трагедия нависает. Неотвратимо.

— После репетиции? — осведомился я.

— После репетиции, конечно.

Таким образом, все эти дни стали для меня искусственным, ловко организованным люфтом в работе — я уже больше никогда не держал в руке репетиционный микрофон. Микрофон теперь держал только Товстоногов.

Ночью не сплю. Ворочаюсь, как сказал поэт, “скомкав ерзаньем кровать”... Про кого же это у Толстого сказано: “Мой... моя... мое... Слова эти имели на меня огромное влияние. Значение их такое: люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова мой... моя... мое... Они условливаются, чтобы только один говорил мое . И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот и считается у них счастливейшим... И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими ”. Интересно, что потом чувствовал Евгений Алексеевич Лебедев, произнося каждый раз эти слова со сцены?

...В кабинете директора сидели трое: сам Гога, директор БДТ Вакуленко и Дина Морисовна! Неожиданность. Трое против одного. Холодный взгляд императора, допустившего к себе на аудиенцию мелкого подданного.

— Садитесь, Марк.

Сажусь в кресло. Молчу. Пусть они начинают говорить. Какая-то надежда во мне еще мерцала — ведь откровенного, прямого разговора с “шефом” у нас пока не произошло... Они начинают. Точнее, начинает Гога: