Обрученные судьбой - Марина Струк

Он не знал, сколько времени провел в этом погребе. Боль вытеснила все мысли из головы, оставив только пустоту да томящее чувство ожидания слепящей разум невыносимой боли, когда лях с гладко выбритой головой, что мучил его, уставал резать кожу, ломать кости, жечь каленым железом. Он старался изо всех сил держаться и не показать своей слабости своему врагу, но уже довольно скоро не смог сдержать себя и начал кричать во весь голос. Северский призывал все муки ада на голову того, кто сидел прямо напротив него, чуть поодаль, ловя каждый стон боли, срывающийся с губ русского — невозмутимый, хладнокровный. Даже бровью не повел, когда Северский называл его и весь его шляхетский род последними словами, и пальцем не шевельнул, чтобы наказать пытаемого за оскорбления. Только одну фразу повторял: «Где она?» Только ее.

Наконец боярин понял, что более нет сил в нем терпеть творимые с его телом пытки, но и говорить то, что так яростно требовал от него лях, он не желал. Хотя быть может, это настолько разозлит ляха, что он наконец-то выйдет из себя и перережет глотку Северскому, прекратит его мучения помимо своей воли.

— Я скажу тебе, ляшская гнида, — прошептал Северский, еле разомкнув слипшиеся от крови губы. Он уже не чувствовал рук, на которых висел ныне прямо под самым потолком холодной. Значит, сломаны обе. Он видел такое не раз, но никогда не думал, что придется испытать на себе, то, что некогда сам творил над другими.

Владислав быстро поднялся с лавки, на которой сидел все время экзекуции, и подался к боярину, что уже ничем не напоминал того воина, кем когда-то был. Один-единственный глаз, оставшийся после пыток (другой выжгли каленым железом, заставив Северского потерять сознание надолго) уставился на поляка с лютой ненавистью, которую ничто не могло погасить в сердце русского.

— Ты знал, лях, что она была тяжела? — изо всех сил стараясь придать своему голосу издевательские нотки и подавить стон боли, что рвался изнутри, прошептал Северский. Шляхтич отшатнулся на миг, и боярин улыбнулся, легко распознав боль в этих темных глаз напротив его лица. — Да, тяжела была она. Ждала, что ты придешь за ней. Боролась со мной, как дикая кошка, за этого пащенка. Но за мной сила и правда, лях. Я лично выдавил этого ублюдка из ее утробы.

Северский знал, на что шел, открывая поляку страшную правду. Он ждал с нетерпением того, что должно было последовать за этими словами, и не был разочарован. Шляхтич с каким-то страшным полурыком-полустоном подтянул к себе за остатки рубахи Северского и сомкнул пальцы на его шее, сдавливая с силой кадык.

— Где она? — взревел он, и Северский усмехнулся, забыв на миг о боли, что тут же возникла в сломанных руках, наслаждаясь болью своего противника.

— Там, откуда никто не возвращается! Именно там!

Северский ждал, что лях поддастся той ярости, что заплескалась в глазах, что наконец-то сомкнет руки на его шее и позволит ему уйти без особой боли из этого мира. Но лях вдруг опустил руки, снова возвращая на лицо то хладнокровие, что так тщательно лелеял последние месяцы, ничем не показывая боярину той муки, что терзала его душу ныне.

— Колесовать его, — коротко произнес Владислав, отступая от своего пленника подальше, чтобы не поддаться тому крику, которым кричало его сердце: «Убей его! Убей его немедля!» Нет, быстрой смерти он русскому не подарит! — Повесьте его живым после на воротах усадьбы, и все тут сожгите. Все! Дотла, чтоб и следа не осталось! А быдлу {5} скажите, чтоб не смели снимать его с ворот. Сам лично пущу кишки за это!

Северский поник головой, понимая, что проиграл в этой партии, что вели меж собой противники долгие месяцы и даже годы, с ужасом представляя, что ждет его. Шляхтич же развернулся и поднялся из хладной во двор, прикрывая глаза рукой от яркого солнечного света, который ударил в глаза. А потом резко повернулся и направился в женский терем, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Несколько светлиц с богато отделанными изразцами печами, с разноцветными слюдяными оконцами, с ярко-красочными коврами на полу и на стенах. Богатство и роскошь убранства так и бросались в глаза вошедшему, но он не впечатлился ими, зная, сколько слез было пролито здесь, в этих просторных и светлых комнатах.

Владислав в который раз оглядел комнаты, будто она могла где-то находиться тут, незаметная его глазу. А может, так и было. Может, Северский и вправду убил ее, имея на это полное право по закону, и теперь тут бродит ее душа, ведь она так отчаянно ждала, что он придет за ней.

Сердце так больно сжалось, что стало трудно дышать, к горлу подступил твердый комок, который он, как ни старался, не смог проглотить. Пришлось прислониться лбом к косяку двери, в которой стоял, борясь с неожиданно нахлынувшей на члены слабостью. Стал часто и тяжело дышать. Нет, он не будет плакать. Разве слезы — не бабский удел? Разве достойно мужа ронять их? Но предательская влага уже наполняла глаза, угрожая политься по щекам, и Владислав смежил плотно веки.

Теперь перед глазами вдруг встала она. Ее лицо. Ее глаза, ярко-голубые, как небо в солнечный день. Ее волосы цвета светлого меда. Ямочки на ее щеках, когда ее губы раздвигались в задорную улыбку.

Владислав запустил руку за кирасу, что надел перед нападением на усадьбу Северского, и, отогнув ворот кафтана под ней, достал полоску шелка, искусно расшитую жемчугом. Ее налобник. Ему иногда казалось, что от этого куска материи по-прежнему исходит цветочный аромат ее волос, хотя, разумеется, это было невозможно. Ведь столько времени прошло с тех пор, когда ее волос касалась эта приятная на ощупь ткань.

На его плечо опустилась широкая грубая ладонь, но Владислав даже ухом не повел. Он разобрал шаги Ежи, своего дядьки, едва тот только ступил на ступени терема — так грохали гвозди его сапог по дереву, громко скрипела лестница под его весом. Но, несмотря на то, что Ежи выглядел крупным увальнем, этаким типичным шляхтичем, ценящим хороший стол и горячительные напитки и частенько злоупотребляющим и тем, и другим, воином он был опасным для противника. В бою многие судили по внешнему виду, и быстро принимали смерть от меча этого на вид неповоротливого поляка.

— Мы ждем твоего знака, Владек, чтобы начать, — тихо сказал Ежи, прекрасно понимая, какие чувства ныне бушуют в душе его воспитанника. — Скоро будет полдень, слишком жарко для похода в эту пору. Надо торопиться.

Уже после, когда над некогда богатой усадьбой боярина Северского вовсю полыхал огонь, пожирая многочисленные постройки и нажитое добро русского (Владислав не позволил свои людям даже копейки взять из сундуков боярина), Ежи повернулся к напряженно всматривающемуся в полыхающий огонь рыцарю.