Опальные воеводы - Андрей Богданов

Увидали ту пыль туляки, обрадовались, стали кричать, что идет-де к городу православный царь. Испугался хан Девлет-Гирей, стал звать янычар назад, побежал с отборными воинами за три реки, побросал пушки и лагерь, орду свою, что отпустил на грабёж, покинул.

Прискакал полк Правой руки в ханский стан, стал среди шатров возвращения орды из изгона дожидаться. И слетелась к своим пожиткам орда, увидала вместо хана князя Андрея Михайловича в высоком шишаке с флажком алым, бросилась на русских воинов, те же ударили встречь. От праха из-под копыт меркло солнце в летний день, от грома земля шаталась, в сабельном сверкании глаза слепли.

Не хотели татары оставлять имущество и уходить без походной добычи, бились крепко, не пятились. Русским же нечего было делать, кроме как победить и весь христианский полон спасти или самим всем пропасть: зело было в орде людей много. Час бились воины, второй сражались, когда третий к концу пошел — легла орда под копыта русского войска. Едва столько басурман ушло, чтобы в Крым весть о разгроме принести. Настигли хана беглецы у речки Шиворони — побросал Девлет-Гирей последнее и бежал с великим срамом.

Не выдал в тот день воевода князь Андрей, всегда был впереди, в самой жестокой сече. Странно было вспоминать, что не чувствовал он в бою тяжёлых ран. Не оставил он и потом полка, вернулся с ним в Коломну, где царь праздновал «свою» великую победу над ханом. Воины полка Правой руки получили восемь дней на излечение ран, а потом спешно двинулись на Казань[4].

Славное дело совершил вновь полк Правой руки, выпала ему особая честь заслонять всё войско от Заволжской орды. Боялся царь, что нападут на него лихие ногаи, потому и послал Курбского с ратниками в их сторону на пять дней конской езды путем нехоженым. Пошел полк в тринадцать тысяч сабель к старой Рязани, перешел Оку-реку многоводную, въехал в Мордовский лес.

Такого леса и бывалые воины не видывали. Деревья там стояли как колокольни, солнечный свет закрывая. Между ними лишь тропы звериные вились, по ним ходил зверь непуганый, птица на руку садилась. Лоси выходили прямо к котлам, ратникам на съедение, в сумраке говорила в лесу тварь незнаемая. Три дня света не видел русский полк, на четвёртый вышел в Дикое поле.

Не один день ехали тем полем всадники — нигде им жилья не встретилось. Земля же там такая плодородная, что, казалось, сунь в неё копьё — вырастет дерево копейное, брось зерно — вырастет колос величиной с кулак. На девятый день пути у ратников хлеб кончился, стали они в речках на пути рыбу ловить: рыбы в тех краях видимо-невидимо, да разве рыбой накормишься! Иногда сбивали стрелой птицу мимолетную, валили зверя пробежавшего, тем и питались. По пяти неделях пути, с голодом и многой нуждой, дошли всё же до Суры-реки, где была царская переправа построена.

Здесь ратники с главным войском встретились и сухарей наелись со многой сладостью и благодарением, покупая их втридорога или у друзей-приятелей беря. Когда же перешли Суру и ехали по земле чувашей восемь дней, полями дикими и дубравами, тогда, изнемогшие от голода, принимали где в подарок, где за деньги простой чувашский хлеб — и был этот хлеб слаще сахарных калачей и марципанов!

Самым же сладким было чувство совершаемого подвига за Отечество, неодолимого на неприятеля шествия вместе с царём своим — это было всего благодарнее и радостнее. Не чувствовалось тогда никакой нужды и тягости, но соревновались все друг перед другом в стремлении к доброму подвигу за святое дело.

Особая радость охватила воинов, когда пришли они в Свияжск, были торжественно встречены стоявшими там полками и с ними соединившимися отрядами чувашей и марийцев. Во всех бедах не оставляло князя Курбского светлое воспоминание Свияжска, куда пришли воины как в свой дом после долгого и трудного пути, где нашли друзей и родных, получили посылки и письма, оказались внезапно в достатке, но без обычной в городах нечистоты и греховной мерзости…

Дивно было взять в руки ковш с квасом, прямо из Москвы привезенным купцами, когда в походе даже стрелы в тюках были считаны. Однако не одни радостные воспоминания были связаны у Курбского с приходом к Казани. Помнил он, как грозно молчала крепость, когда обступали её русские войска, на какой страшной круче стояли её стены, рубленные из бревен дубовых в богатырский обхват. Трудно было даже взглядом дотянуться до вознесшегося на вершине горы ханского дворца и сверкающих глазурью мечетей.

Главное же — сердца татарских воинов были тверды, как мореный дуб. Двенадцать тысяч конников пришло с князем Андреем и дорогим его товарищем князем Петром Щенятевым к реке Казанке, под казанскую кручу, да ещё пеших удалых стрельцов с казаками шесть тысяч над берегом реки окопалось. А сколько из них осталось в живых?

Не мог князь Андрей Михайлович сказать дурного слова о татарских воинах, которые в одночасье, и с поля, и из города, так храбро бросались на его полк, что трудно поверить! Кто бы мог рассказать, думал воевода, какой урон в людях и конях они нам наносили, когда мы заготовляли конские корма: большие отряды не могли оборонить заготовителей от хитроумных, внезапных и отважных наездов татарских. Воистину и пишу щи не написать полно, сколько тогда было русских воинов побито и поранено!

А когда повелел царь Иван пленных, взятых на Арском поле в битве, привязать у города к кольям, чтобы молили своих о сдаче, обещая всем жизнь и свободу, — что сделали защитники города? Слова царских вестников выслушали тихо и открыли стрельбу со стен, не столько по нашим, сколько по своим, говоря:

— Лучше видеть вас мёртвыми от своей руки, чем посекут вас гяуры необрезанные!

С таким яростным врагом могли биться подлинно отважные мужи, готовые на смерть, отмщая бесчисленное и многолетнее разлияние крови христианской, а оставшихся в Казани живых братьев-православных избавляя от тягчайшего рабства. Такие мужи были в российском войске, не только русские, но и татары мирные, чуваши, мордва и марийцы.

Пушки и пищали палили в упор, стрелы летели густо, как капли дождя, камни сыпались со стен так, что и воздуха не видать было, когда шли воины Курбского на решительный последний штурм. Когда пробились ратоборцы, с великой нуждой и бедой, к стенам казанским — потёк на них вар кипящий, полетели целые бревна. Русские пушки били через головы своих, но казанцы не прятались, а во весь рост стояли на великой башне и стенах града, стреляя и рубясь с наступающими.

С горечью думал Андрей Михайлович о том, что много людей собралось на штурм, да не все под стены пришли: некоторые возвратились, другие лежали и притворялись побитыми и ранеными. Зато когда храбрые осилили и казанцы со стен побежали, мигом эти лежащие «раненые» вскочили и бывшие якобы в мёртвом сне воскресли. Из станов кашевары, коноводы и маркитанты сбежались в город, не ради ратного дела, но на корысть многую. Ибо Казань накопленными десятилетиями походов на соседей золотом, серебром, каменьем драгоценным и соболями кипела и другими богатствами. Эти трусы-грабители не раз, а по два и по три раза в свой стан с корыстями возвращались, пока храбрые сражались без передышки.