Дитя волн - притчи - Жюль Сюпервьель

- Может быть, вы понадобитесь этой ночью, - сказала Дева волу и ослу.

Животные долго глядели друг на друга, пытаясь понять, в чем тут дело, затем ушли спать.

Однако вскоре их пробудил чей-то голос - мягкий, тихий и в то же время такой, что разносился, казалось, по всему небу.

Поднявшись на ноги, вол обнаружил, что в яслях спит голенький ребеночек, и стал ритмично обогревать его своим дыханием, стараясь ничего не забыть из увиденного.

Улыбаясь, Дева поблагодарила его взглядом.

Влетали и вылетали крылатые существа, притворяясь, что не замечают стен, сквозь которые они проникали с такой легкостью.

Вернулся Иосиф с пеленками, одолженными соседкой.

- Потрясающе! - сказал он своим плотницким голосом, чуть громче, чем следовало в таких обстоятельствах. - Сейчас полночь и в то же время день. И три солнца вместо одного. Но они пытаются слиться воедино.

На заре вол поднялся, стараясь осторожно переступать копытами, чтобы не разбудить ребенка, не раздавить какой-нибудь небесный цветок, не причинить боли какому-нибудь ангелу. Все стало на диво непростым!

Пришли соседи повидать Иисуса и Деву. Это были бедные люди, и они не могли предложить ничего, кроме радостных улыбок. Затем появились другие соседи, принесли орехи и маленькую флейту.

Вол и осел немного отодвинулись, чтобы дать им пройти, и все спрашивали себя, какое впечатление они сами произведут на ребенка, который их еще не видел. Дитя только что проснулось.

- Мы все-таки не чудовища, - сказал осел.

- Ну, видишь ли, - возразил вол, - наш облик не похож ни на его собственный, ни на облик его родителей, мы можем страшно напугать ребенка.

- Ясли, хлев, крыша и стропила тоже не похожи на человеческое обличье, однако малыш ничуть не испуган.

Впрочем, вола это не убедило. Пережевывая жвачку, он стал думать о своих рогах.

"В самом деле, как ужасно, что ты не можешь приблизиться к тем, кого любишь больше всего на свете, без опасения причинить боль. Мне всегда нужно быть очень осторожным, чтобы не поранить ближнего. Ведь это вовсе не в моей натуре - ополчаться на каких-нибудь людей или какие-нибудь предметы, без серьезных, разумеется, причин. Я не зловреден и не мстителен. Но стоит мне куда-нибудь пойти - пожалуйста: впереди шествуют рога. Я просыпаюсь с мыслью о них, и даже когда я сплю глубоким сном или когда брожу в тумане, я ни на секунду не забываю об этих остриях, об этих пиках на моей голове. В самых сладких снах посреди глубокой ночи я постоянно чувствую их".

Вола охватил жуткий страх при мысли, что он слишком близко подошел к ребенку, когда согревал его дыханием. А если бы он нечаянно задел его рогом?

- Ты не должен приближаться к малышу, - сказал осел, который угадал мысли своего товарища. - И не мечтай об этом, ты его поранишь. И потом, ты мог бы уронить капельку слюны на ребенка, удержаться ведь ты не можешь, а это совсем не годится. Кстати, почему ты пускаешь слюни, когда радуешься? Держи их при себе. Негоже являть слюни всему миру. (Вол молчит.)

- Что до меня, то я хочу предложить малышу свои уши. Ты же знаешь, они шевелятся, они имеют отношение ко всем пяти чувствам, они без костей, мягкие, их приятно трогать. Большие уши внушают страх и в то же время успокаивают. Это то, что нужно для детской забавы, но важно и другое - уши вещь поучительная.

- Да понимаю я все, понимаю, - пробурчал вол. - И ничего не имею против. Я не настолько глуп. - Но поскольку у осла был слишком уж торжествующий вид, вол добавил: - Только не вздумай реветь ему прямо в лицо. Убьешь малыша.

- Деревенщина! - отозвался осел.

Осел стоял слева от ясель, вол - справа, так повелось с самого Рождения, и волу, большому ценителю протокола, это особенно нравилось. Недвижные, почтительные, они стояли так часами, словно позируя невидимому художнику.

Младенец смеживает веки. Он спешит заснуть. В глубинах сна его поджидает исполненный света ангел, чтобы научить чему-то или, может быть, о чем-либо спросить.

Ангел быстро покидает сон Иисуса и появляется в хлеву. Преклонившись перед тем, кто только что появился на свет, он рисует чистейший нимб вокруг его головы. Второй предназначен Деве, третий - Иосифу. Потом ангел удаляется, взмахивая ослепительными крылами, - их белизна всегда неизменна, а шелест напоминает шум морского прибоя.

- Нам нимбов не досталось, - замечает вол. - Наверняка у ангела есть какие-то причины для этого. Мы слишком мелкие сошки - осел да я. И потом, что мы сделали, чтобы заслужить такой ореол?

- Что касается тебя, ты, конечно, ничего не сделал, но я, не забывай, привез на себе Деву.

Вол размышляет про себя:

"Как же так получилось, что Дева, столь красивая и хрупкая, оказывается, носила в себе этого чудесного ребеночка?"

Возможно, он размышлял не совсем про себя, потому что осел изрек:

- Есть вещи, которые тебе не понять.

- Почему ты все время твердишь, что я чего-то не понимаю? Я прожил больше твоего. Я трудился в горах, в долинах, на берегу моря.

- Не в этом суть, - заметил осел. И добавил: - Смотри, у ребенка не только нимб. Ручаюсь, вол, ты и не заметил, что младенец будто купается в какой-то волшебной пыльце. Впрочем, скорее это нечто большее, чем пыльца.

- Более тонкое и нежное, чем пыльца, - ответствовал вол. - Это словно бы свет, золотистые испарения, которые выделяет маленькое тело.

- Именно так, но ты сказал это, чтобы убедить меня, будто видел свечение и раньше.

- А разве я не видел?

Вол увлек осла в угол хлева, где принялся в свое удовольствие - и с величайшим благоговением - пережевывать тонкую веточку, коей раньше была перевязана охапка соломы - той самой соломы, что вполне могла служить образом лучей, исходящих из божественного тельца. У нас здесь самая первая часовня, размышлял вол. Вот, например, солома - вол помогал втаскивать сюда вязанки. Нечего и думать, чтобы тронуть хотя бы одну соломинку из ясель, при мысли, что солома может стать просто кормом, вол испытывал суеверный ужас.

До наступления ночи вол и осел решили пощипать травки. Хотя камням обычно требуется много времени, чтобы понять что-либо, в полях было уже немало камней, которые все знали. Животные встретили даже один камешек, который легким изменением цвета и формы дал им знать, что он тоже в курсе.

Иные полевые цветы тоже знали новость, и их следовало пощадить. Очень трудное дело пастись на природе и не совершить святотатства. Есть - и не совершить святотатства. А волу все больше и больше казалось, что есть занятие бессмысленное. Его насыщало счастье.

Прежде чем напиться, он спросил себя: "А эта вода тоже знает?"

Мучимый сомнением, вол предпочел не пить здесь вовсе и отправился дальше - туда, где грязная, тинистая вода всем своим видом показывала, что была еще в полном неведении.

А порой ничто не указывало на осведомленность воды, пока, делая глоток, вол не ощущал какую-то особенную мягкость в горле.

"Слишком поздно, - спохватывался тогда вол. - Мне не следовало пить эту воду".

Он едва осмеливался дышать - сам воздух казался ему исполненным святости и прекрасно знающим обо всем. Вол боялся вдохнуть ангела.

Волу стало стыдно, что он не всегда вел себя так, как следовало бы.

"Ну конечно, надо стать лучше, чем раньше, вот и все. Просто больше уделять внимания всему. Например, смотреть, куда ставишь копыта".

А осел чувствовал себя прекрасно.

В хлев заглянуло солнце, и животные заспорили, кому из них выпадет честь дать ребенку тень.

"Немного солнца, может быть, не принесет вреда, - подумал вол, - но осел опять начнет говорить, что я ничего не понимаю".

Младенец продолжал спать и время от времени, как бы размышляя о чем-то во сне, хмурил брови.

Однажды, когда Дева стояла на пороге и отвечала на тысячи вопросов, что задавали будущие христиане, осел осторожно перевернул ребенка на другой бок.

Вернувшись к младенцу, Мария очень испугалась: со слепым упорством она искала лицо сына там, где оно было раньше.

Поняв наконец, что произошло, Дева повелела ослу никогда больше не трогать ребенка. Вол одобрил это совершенно особым молчанием. Он вообще умел придавать своему молчанию определенные нюансы, ритм, наделял его даже пунктуацией. В холодные дни о движении его мысли легко можно было догадаться по высоте клубов пара, вырывавшихся из ноздрей. И сделать соответствующие выводы.

Вол понимал, что ему разрешено оказывать младенцу лишь косвенные услуги - вызывать на себя мух, залетавших в хлев (каждое утро он терся спиной о гнездо диких пчел), или - еще лучше - размазывать насекомых по стенам.

Осел прислушивался к звукам, доносившимся снаружи, и, если что-то казалось ему подозрительным, преграждал вход в хлев. Тут же вол вставал за его спиной, чтобы преграда была надежнее. Оба изо всех сил старались стать как можно более массивными: пока угроза сохранялась, их головы и утробы словно бы наполнялись свинцом и гранитом, а в глазах загоралась особая бдительность.