Восхождение в Согратль - Василий Голованов

Но существует еще третья культурная матрица: Мир-за-Стеной. Я имею в виду Дербентскую стену и ее продолжение, возведенную по приказу персидского шаха Хосрова I Ануширвана[5] (531–579) для того, чтобы отделить цивилизованные народы, народы, так или иначе причастные к древним цивилизациям античности — Персии, Мидии, Парфии, Кавказской Албании или древней Армении, — от всех остальных, получивших потом в Коране собирательное название Йоджудж и Маджудж. Что, по сути, значит то же самое, что «варвары». Под которыми на Кавказе имелись в виду «дикие», нечленораздельно говорящие кочевые племена, населяющие мир Степи — будь то савиры, скифы или хазары, которые, в надежде поживиться, через «Каспийский проход» между морем и горами налетали с севера на города и тучные оазисы юга. Первым делом Хосров срыл укрепления из сырцового кирпича, возведенные тут до него, и перекрыл двумя могучими параллельными стенами, выстроенными из тесаных каменных блоков, сшитых железными прутьями-жилами и «проконопаченных» свинцом, самое узкое место «Каспийского прохода» (всего 3–4 километра). В пространстве между южной и северной стеной разместился город Дербент. «Великая кавказская стена», как принято ее называть среди ученых, уходит от Дербента, увенчанного великолепной цитаделью Нарым-Кала, более чем на 42 километра в горы Табасарана до неприступного водораздельного хребта Кара-сырт. Высота последнего форта — 1000 метров над уровнем моря. А всего таких фортов было 27…

Это была невероятно дорогая стройка, которую, однако, оплатила Византия. В то время Персия была столь сильна, что Византия по разного рода договорам платила ей огромные контрибуции золотом. С начала правления шахиншаха Хосрова до 568 года Константинополь выдал Персии около 6 тонн золотой монетой. Эти огромные средства позволили Хосрову сразу решить ряд военных, стратегических, геополитических и даже финансовых задач: ведь прежде всего Стена защищала Великий шелковый путь, от которого казна персидской державы имела прекрасные доходы.

Дербент, который разместился меж двух крепостных стен на одном из самых страшных полигонов истории — я имею в виду «Каспийские ворота», — назывался по-арабски «Баб аль-Абваб» или «Ворота ворот». Долгие века Дербент был самым значительном городом на всем западном побережье Каспия, славу которого город Баку затмил лишь в конце XIX века. Был еще один, третий город на южном берегу, в Персии — Феррах-Абат, в котором размещалась летняя северная резиденция персидского шаха. И еще один порт Абаскун, при устье реки Горган, впоследствии затопленный морем. Ну и все, больше-то вообще ничего такого, что можно было бы назвать городом, по берегам Каспия не было. Современная Махачкала — тогда Тарки — была жалкой ставкой кайтагского уцмия. О Тарках, кстати, упоминает в своем «Хождении за три моря» Афанасий Никитин. И что он говорит? Он говорит, что русские люди, которые в этом местечке сошли на берег, все были тут же ограблены и увезены в плен. Но! Чуть не забыл. Что интересно? Интересно то, что всего в 123 километрах от Дербентской стены на месте этих самых Тарков до VIII века был крупный хазарский город Самандер. То есть хазары сначала чувствовали себя хозяевами положения в Каспийском проходе. Но арабы решили все немножечко переиначить и в 737 году стерли город с лица земли. Хазары вынуждены были даже перенести столицу и спрятать ее в кроне волжской дельты. Так возник Итиль.

А Дербент? Боже мой, он шел вперед, смеясь, как вселенский глашатай, сердце большого города билось тогда в нем, жизнь кипела — профессиональные гильдии, квартальные старосты, как в средневековых европейских городах, да и сами европейцы — генуэзцы, естественно, мешались тут с купцами из Ширвана, Армении и Индии… Оживленна была торговля и насыщенна духовная жизнь. В общественной мысли тон задавал суфизм: разумеется, это был не ранний суфизм, который буквально взорвал ислам изнутри в X–XI веках. За свой дерзостный мистицизм, за аллегорические толкования Корана и Сунны ранние суфии подвергались суровым гонениям и принимали мученическую смерть. К XIV–XV векам картина изменилась: суфизм был согласован с традицией и законом, в чем, собственно, и заключалась задача богословов этой поры[6]. Трактаты, подобные известному сочинению «Райхан ал-хака’ик», созданному как раз в Дербенте, переводили суфизм из плоскости экстатической мистики в русло исламской ортодоксии. Но именно в таком виде суфизму удалось к XV веке покорить Дагестан и Чечню, хотя это имело свои, далеко идущие последствия.

Такая вот интересная получается картина. Если сейчас попробовать представить себе Дагестан как своего рода сказочную страну, этакое прикаспийское Средиземье, то очень рельефно, характерно выступят все три культурные матрицы: Степь, Горы и Мир-за Стеной. И, направляясь в Дагестан, неплохо бы ответить себе на вопрос: а какой из миров ты собираешься исследовать? Меня почему-то особенно интересовал горный Дагестан. О, эти упрямые горцы! Гордые, сильные, трудолюбивые, упертые, двужильные, необоримые. Шутка сказать, больше двадцати пяти лет небольшая горная область — на большой карте детской ладонью прикрыть можно! — сопротивлялась громаде империи Российской. Я считаю те двадцать пять лет Кавказской войны (1833–1859), когда Шамиль единоборствовал с русскими государями Николаем I и Александром II.

Кстати, когда ему после добровольной сдачи в плен в Зимнем дворце царь Александр показал карту империи, он сказал: «Если бы я знал, что у государя такая большая страна, я бы не стал воевать, испугался». Это была лесть. Горцы не ведают страха. В этом их сила. Но в том же и слабость. Им трудно приспособиться к «условностям» современной цивилизации. Они реагируют на социальную несправедливость прямо, бурно, даже агрессивно, как у нас в России давно уже не реагируют — мало мужиков, «настоящих буйных мало». А последняя особенность Дагестана заключается в том, что вся эта сеть, паутина, сплетенная за века разными народами, она сразу реагирует, если кому-то из народов становится плохо. Весь Дагестан начинает ходить ходуном. И именно в таком состоянии он пребывает сейчас. Потому что сейчас вот, в наши дни, решается вопрос — останется ли Дагестан российской республикой или превратится в отдельное государство. И мне жаль той горькой, но в итоге нежной русско-дагестанской любви, которая вызрела в результате беспощадной войны, была щедро полита не худшей, с обеих сторон, кровью, окрепла в годы войны с фашизмом, пережила все фазы коммунистического строительства во имя (как верилось) справедливого будущего. Это все дагестанцы как раз смогли переварить. А вот современный глобальный мир, который предстает их глазам в образах максимально отчужденной от них центральной власти, беспредела силовых структур, колоссального социального неравенства и «развратного» телевидения, они переварить не могут. Многие не могут. Но самое главное, что не может переварить молодежь. И в пику грязи, копившейся десятилетия, в пику взяточничеству, казнокрадству, произволу местных властей и федералов — выбирает ислам. Причем не суфизм — тем более в его уже не существующей форме мистического свободомыслия — а как раз очень жесткий, охранительный, ислам по шариату, во всем противостоящий западному миру и просто современному, свободному миропониманию. Теперь, когда республики Северного Кавказа стали пограничными, у Дагестана появился выбор — быть или не быть с Россией. Если природа и методы работы центральной власти не изменятся — Дагестан все дальше будет уходить в ислам, в сторону арабского мира. Благо у этого мира сегодня вновь появились своего рода «имперские аппетиты». А в Дагестане этот процесс еще драматичнее. Потому что тут уход в ислам — это бунт народа против неправедных. Архаический, может быть, бунт — но от этого он не перестает быть бунтом.

Недавно я прочитал в блоге какого-то паренька, проехавшего по Дагестану, что на него особое впечатление произвел Дербент — «самый древний город России». Звучит до крайности нелепо[7]. Но тем не менее. И жаль терять его, как всякую жемчужину… Я и про весь Дагестан со временем то же скажу. Но это потом. Сейчас я, если помнит читатель, только еще выбираю маршрут…

III. По следу графа Л. Толстого

На чем мы остановились? Я решил, что, прибыв в Махачкалу, найду Али и попрошу его помочь мне съездить в Хунзах, Гоцатль и Гуниб…

Вы спросите — почему Хунзах?

Найдите у Толстого повесть «Хаджи-Мурат» и перечтите ее. Хаджи-Мурат был родом из-под Хунзаха, из крошечного, «с ослиную голову» аула. Однако ж был хорошей крови и считался названным братом одного из трех молодых хунзахских ханов. После того как сторонниками Гамзат-Бека[8], который поднимал горцев на джихад — войну против русских захватчиков за чистоту веры, — был истреблен весь род хунзахских ханов (причем самого маленького — Буланч-хана — Шамиль сам сбросил с кручи), Хаджи-Мурат по долгу крови должен был отомстить убийцам своего названного брата, Умма-хана. Вместе с братом Османом они зарезали Гамзат-бека прямо в хунзахской мечети. После этого Хаджи-Мурат стал правителем Аваристана, потом служил русским. Сложное сплетение зависти соплеменников, также находившихся на русской службе, их наветов и недоверия русского командования привели его к Шамилю. При нем Хаджи-Мурат был одним из лучших военачальников и даже наибом (правителем одной из областей) во время так называемой Кавказской войны[9]. Толстой — великий мастер слова. И как бы мало я ни знал про Дагестан, я знал это благодаря Толстому. И если, как я думал, я что-то понимал про дагестанцев, про их страстный, но полный достоинства и не знающий страха дух воинов — то это опять же благодаря Толстому. Волею судьбы Хаджи-Мурат оказался среди обреченных. Горский этикет — долг кровной мести — понудил его вновь перейти под русские знамена. Драма, которую повлек за собой этот переход, красноречивее любого другого рассказа повествует о глубочайшем различии в восприятии мира, существующем между «горами» и «равниной» (империей).