Перебитая тропа. О поэте Евгении Забелине - Марк Мудрик

Приведенный пример, к сожалению, исключение из правила. В 1928 году «Рабочий путь» опубликовал больше тридцати стихотворений, но редкие из них выдерживали сравнение с написанными ранее. «Полынь» была прочно забыта. Зачастили нарочито торжественные интонации, напыщенные определения. «Флаги» стали «трепетными», «стропила» — «плечистыми», «колонны» — «неизбывными». Иногда подумаешь: да не пародировал ли он творения, славословившие послеоктябрьское бытие? Впрямую не пародировал. Просто писал одной левой, низводя рифмованную трескотню до полного безобразия. Получалось то, что получалось. Левой же подбирались заголовки: «Заем», «Опытная мобилизация», «Наука и труд»… У частушек — похлеще: «В селах знать должна хозяйка про молочную артель», «О сельхозналоге», «О профсоюзной культработе»… До какой же степени нужно было подмять, унизить поэтов, чтобы они с чужого голоса истошно кричали «Ура!». И хотя заздравное рифмотворчество не являлось тогда чем-то из ряда вон выходящим, появившееся к пятой годовщине смерти Ленина стихотворение «Тот день» переполнило чашу терпения ревнителей омской словесности.

«На сей раз громко, по-петушиному, запел Е.Забелин, — в материале с менторским заголовком „Непонятные песни“ объявил некто И. Ст. И категорично продолжил: — Он поет про „Тот день“ так:

Тот день ковал мороз из стали,Тяжелый день, пришедший к нам,И белым трауром шуршалиЛисты последних телеграмм.

Что дедушка-мороз умеет „из стали“ выковывать дни, спорить не будем. А вот о „белом трауре“ мы слышим впервые. До сих пор в мировом масштабе траур практиковался только в черных красках»[20].

Заколдованный круг. Писать как хочешь, как можешь — нельзя, смертельно опасно, а то, к чему понуждают почти в приказном порядке, — не получается, хоть убей! И убили — не сразу, правда… С рассрочкой на пятнадцать лет. Приложил руку к тому и замаскированный «И.Ст.».

Но — парадокс: явственно проступавшая в подобных стихотворениях фальшь подчеркивала совсем не фальшивое отторжение Забелиным «сверкающих идей». В своеобразном — от противного — нежелании признавать их он был совершенно искренен, а значит, с надеждой на продолжение сотрудничества с единственной в городе газетой следовало распрощаться навсегда. Благоволившего к поэтам Александра Кадникова к тому времени «ушли» из редакторов, сотоварищи же разбрелись из Омска или затаились на всю оставшуюся жизнь. Удивительно ли — «год великого перелома»… Спасайся кто может! Беги куда подальше! У Сергея Поделкова[21] прочел: к перемещавшимся по Сибири и Дальнему Востоку Павлу Васильеву и Николаю Титову[22] во Владивостоке присоединился Евгений Забелин. Там, на краю земли, и решил перебраться в Москву.

В середине февраля 1929 года он уже в столице. В первом же письме спешит рассказать Зое Суворовой (Забелин за ней ухаживал) о переменах в своей жизни.

«Пишу из Москвы, которая шумит, звенит и совершенно не похожа на наш тихий, спокойный Омск. <…> Сейчас масса дел — целый день в редакциях или в Доме Герцена. <…> Отдыхаю только к ночи в Кунцеве, маленьком городке около Москвы, где временно имею квартиру»[23].

«Квартира», конечно, сильно сказано: обычно сибиряки снимали комнатки или углы. Место их проживания в Кунцеве полушутя называли «сибирской колонией». В октябре приехал Павел Васильев. Поселился с Забелиным.

Павел Косенко оставил описание их дома.

«Когда старый друг впервые посетил жилище молодых писателей, даже он, человек привычный, изумился. Мебель в комнате была представлена одной деревянной кроватью, на голых досках которой небрежно лежали пиджаки поэтов.

— Где же вы пишете? — спросил старый друг.

— На подоконнике. По очереди.

— А спите?

— На кровати, разумеется.

— Чем же вы укрываетесь?

— А вот, — и Васильев жестом миллионера указал на дверь, снятую с петель и прислоненную к стене. — Очень удобно.

Дверь была фанерной. Фанера прогибается и может служить некоторым подобием одеяла» [24].

В Москве на исходе двадцатых Забелин ведет жизнь профессионального литератора. Зое Суворовой сообщает: «Сейчас решается издание книги моих стихов, которое, само собой, обязывает к большим хлопотам. Кроме того, приходится писать для журналов, скоро в них появятся мои „вдохновенные труды“»[25]. Речь, по всей видимости, шла о коллективном сборнике «Сибиряки». Но прошло какое-то время, и старавшийся помогать землякам Иосиф Уткин констатировал: «Книга была задержана самодурством некоего руководителя — а по-настоящему должна быть давно в работе»[26].

Периодические издания повели себя приветливее. В апрельских номерах «Нового мира» и «30 дней» за 1929 год появились стихотворения «В тайге», «Полынь», «Карская экспедиция». С осени поэт стал печататься в «Известиях». Публиковались стихи Евгения Забелина, помимо того, в «Красной нови», «Красной ниве» и других журналах. Там же встречаем имя Павла Васильева. Общий подоконник располагал и к соавторству. Определить, кто в тандеме выступал первым номером, не так просто, вопреки гулявшему по литературным коридорам слушку, будто Забелин только тень Павла Васильева, будто он светит отраженным светом. Особенно когда пишет о Казахстане.

Такое мнение — плод чьей-то дурной фантазии: «степная песнь» Васильева рождалась, помня о стихах Забелина. У Павла Васильева тоже «ходит под бубном в пыли карусель» (курсив мой. — М.М.), а в стихотворении «Конь» «где-то далеко-о затосковала весна» (курсив мой. — М.М.). Как «В ауле» у Забелина…

Над костром дымный хвост повис —Ну, еще кизяку подбросьте…Джурабай, разливай кумыс,Я сегодня приехал в гости…

Слышишь — ветер густой подул,Зазвенел по упругим скулам?Знаешь, старый, ведь мой аулДалеко-о за твоим аулом…

Видишь — легкий ковыль цветет…Над плечом, от жары усталым,Растекается крепкий потНакипевшим бараньим салом.

Джурабай, гостей не проспи!Голубеет сладко прохлада,Босоногий ветер в степиПрогоняет обратно стадо.

Здесь, в тугие ладони рукСмуглой кровью вливая жилы,Напои допьяна бурдюкМолоком молодой кобылы.

Дорогие ковры за нимЛягут шелковым солнцем рядом…Ты скажи, чтоб твоя кызымУлыбнулась песней и взглядом.

Погляди, кызым, на меня…Скоро юрту отца покинем,Обручальное золото дняПотускнеет в сумраке синем.

Скоро месяц своим ковшомЗачерпнет закат в небосклоне,И ночным пахнут камышомТонкогривые наши кони.

За простор на том берегу,За ковыль, родной и медовый,Не они ль с землей на бегуБудут чокаться четкой подковой?

Слышишь — ветер густой подул,Зазвенел по упругим скулам?Знаешь, старый, ведь мой аулДалеко-о за твоим аулом…[27]

Этот породнившийся со старым Джурабаем «мой аул» и протяжное кочевничье «далеко-о» в поэзии дорогого стоят. Другое дело, что талант Павла Васильева оказался масштабнее, убедительнее, Забелин же в какой-то момент остановился в пути.

По какой причине? Их много. Одна кроется в особом характере дарования омича: он был, по свидетельству знакомых с ним людей, не просто поэт — поэт-импровизатор. Но импровизаторы обычно пренебрегают отделкой своих сочинений. Работы его стиху, во всяком случае, определенно не хватало.

Заедала текучка: требовалось печататься, все время печататься… Чтобы не затеряться в столичном многоголосье. О хлебе насущном тоже приходилось думать: заработков, кроме литературных, насколько мне известно, у него не было. Использовал «внутренние резервы»: омские стихи — под новым названием, переставляя строфы, меняя слова — публиковал и в одном, и во втором, а иногда — в третьем и четвертом журналах…

В тридцатом составил небольшой (две тысячи строк) сборник стихотворений, озаглавил — «Суровый маршрут». Как отрывок из поэмы, прочитанный на писательском собрании в Омске. Он не вышел. Первую книгу Забелина читатели увидели через шестьдесят лет[28].

Летом того же года в компании с Павлом Васильевым отправился в Омск — возможно, после известия о смерти отца. «Рабочий путь» кончину священнослужителя оставил, понятно, без внимания. Зато на фельетон о приехавших поэтах не пожалел ни места, ни желчи[29]. Назвал свой труд неведомый Вадим И-ч «простенько, но со вкусом» — «Мышиные жеребчики». Вадим И-ч не снизошел до стилистических замечаний. Замечания — не его жанр, он специализировался на разоблачениях. Отсутствует разве ссылка на достопамятную 58-ю статью — она на подходе…