Детская любовь - Жюль Ромэн

«Какое правило жизни может быть у таких людей? Наилучшим образом использовать в своих интересах строй вещей, то есть современный строй. Тем самым они содействуют его поддержанию. Без особого убеждения. Как не позволил бы игрок изменить значение карт посреди игры. О преобразовании строя, о сотворении нового мира они не помышляют. И поступают правильно. Оттого, что для сотворения нового мира недостаточно иметь много энергии и какую угодно ловкость в придачу».

Жерфаньон не признавал за промышленностью и финансовым капиталом способности автоматически преобразовывать общество по мере их развития, концентрации или взаимодействия.

С теориями Маркса он был знаком, но, не чувствуя к ним жизненной симпатии, скорее признавал за ними диалектическую оригинальность, чем доказательную силу.

То, что требуется для дерзкой мечты о преобразовании общества и чего не заменяет никакая энергия, обозначается старым словом «идеал». Но оно так истрепалось, оно так условно, что рот, произнося его, словно пережевывает мертвую фразу болтуна. Что же до сущности этого понятия, то ее Жерфаньон представлял себе живо. Где-то есть человек; мозг человека; и в нем идеи, которые так или иначе можно было бы найти во многих других мозгах, но не в такой группировке, и не такие пылкие и не так фосфоресцирующие. Идеи — в наименьшей возможной мере умерщвленные и погасшие, в наибольшей возможной мере напряженные и активные. Этот заряд идей не остается нейтральным для среды, не ограничивается скромной внутренней службой, как в заурядных головах, а в известной степени выводит все вокруг себя из состояния покоя. В человечестве, куда он погружен, где он перемещается, зарядом этим определяется зона трепетных мыслей, взволнованной и нарушенной жизни.

Жерфаньон в своем воображении видит, как движется перед ним, сквозь пространство из камня и красного тумана, этот груз идей, несомый человеком. Энергия помогает человеку прокладывать себе путь, одолевать трудные переходы, достигать жизненных центров (та же энергия, которая налегала на рычаг в его прежнем видении). Но все остальное делают идеи. По мере их перемещения, и в свете их, возникает и распространяется некоторое преобразование. Под их напором в старых умственных построениях толпы происходит ряд нарушений равновесия, в конце концов охватывающий социальный мир в его совокупности.

Для этого нужно еще, чтобы прежнее равновесие стало неустойчивым; и чтобы среди могущих сменить его комбинаций одною из самых вероятных или самою вероятной был идеал этого человека. (Ибо не может быть речи о том, чтобы здание снести и ничего на его месте не воздвигнуть.)

Жерфаньон даже задавался иногда вопросом, не сводится ли вся роль великого человека к сообщению импульса тем преобразованиям, которые совершились бы позже, не самопроизвольно, а под воздействием значительно более дробных причин, самой этой дробности обязанных своей частотой и конечной непреодолимостью. Это не приводило его, впрочем, ни к отрицанию значения великих людей, ни к убеждению, что ход вещей был бы во всех отношениях тем же. Прежде всего, могут быть одинаково вероятны два преобразования, весьма между собой несходные. И вмешательство великого человека решает спор между ними. А затем время реформ, как время сбора плодов, может влиять на их качество. Трясти ли дерево, или ждать, пока плоды не свалятся сами, это не все равно. Они могут перезреть, подгнить, оттого что великий человек не стряхнул их вовремя. И к тому же, никогда не может быть уверенности, что подтачивание, производимое мелкими, заурядными причинами, в конце концов сыграет роль удара единой, великой причины. Жерфаньон изучал математику в достаточной мере, чтобы знать, что выражение «конечная неизбежность» не исключает неопределенности. Во всяком случае, эти соображения давали ему в руки средство, для собственных надобностей, отличать честолюбца от карьериста. Со строгостью, слишком узкой, пожалуй, честолюбцами он называл только тех, кто мечтает воздействовать на общество, внося в него духовные заряды, необходимые для возникновения в нем преобразований; карьеристом же был в его представлениях господин, стремящийся занять по возможности хорошее место в существующем строе. Эти определения позволяли ему делать выбор между людьми. Действительно, материальной алчности он был совершенно чужд. Бедность казалась ему неразлучной с героическим существованием. Железная кровать в комнате с выбеленными известкой стенами — таков был один из наиболее укреплявших его душу образов. (Его обстановка в Училище очень нравилась ему с этой точки зрения. Единственный недостаток своей кельи он видел в том, что она плохо закрыта. Не доходящие до потолка переборки нарушают право каждого на уединение.) Несколько менее равнодушен был он, пожалуй, к почестям. Когда он сравнивал себя с менее удачливыми товарищами, окончательно отвергнутыми на конкурсе, ему трудно было не гордиться званием студента Нормального Училища. И так же трудно было ему не испытывать относительного унижения от посредственных баллов, полученных им на конкурсе. Предложи ему общество вдруг положение плохо вознаграждаемое, но видное, оно бы, пожалуй, приобрело еще одного борца в защиту существующего строя. Раз-другой он в этом признавался себе в минуты горькой проницательности. Но по существу он в зтом не был уверен. Сытость была ему по природе так же чужда, как жадность. Видное положение усыпляло бы его недолго. Вскоре он воспользовался бы им, чтобы с более высокого пункта атаковать несправедливый строй. По крайней мере, так ему казалось. Тщеславие, в той мере, в какой он его чувствовал в себе, всегда находило бы достаточное утоление в самих победах его идей. Ибо самая чистая победа влечет за собою вереницу мелких удовлетворений, вполне насыщающих низменные стороны души. Не эта опасность особенно беспокоила его.

Больше смущало его другое сомнение, над разрешением которого он бился долго. «Я допустил, — думал он, — что задача великого человека действия вызвать преобразование или одно из двух-трех социальных преобразований, наиболее вероятных в данный момент и, если угодно, требуемых эпохой приблизительно в равной степени. Но „заряд идей“, носителем которого он является и который образует его силу, мог прийти к нему двумя весьма различными путями. Первое возможное происхождение: внутренняя необходимость. Его идеи — истина для него. Истина, которую признал его ум и которую бы он утверждал, отстаивал, если бы даже она повернулась к эпохе спиной; если бы даже, вне его собственного ума, она не могла рассчитывать ни на чье признание. Затем оказывается, что она совпадает с каким-то ожиданием, запросом общества. Но он не искал этого совпадения. Он даже может осознать его только впоследствии, когда общество начнет „откликаться“. И наоборот, можно представить себе человека духовно нейтрального, свободного. Отличительна для него, скажем даже исключительна, только его способность тащить на себе значительный „груз идей“. Он приглядывается к обществу своего времени, принюхивается к нему. Изучает его стремления. Угадывает, какие идеи наиболее способны вызвать и направить определенное преобразование. И он их усваивает. Это несколько леденящая, не правда ли, мысль. Такое хладнокровие, такая свобода выбора — не слишком ли они близки к неискренности? Этот великий человек, рисующийся мне, не есть ли своего рода адвокат, готовый выступать по какому угодно делу?» Он, конечно, понимал, что в действительности контраст никогда не бывает таким резким. Система идей, политических и социальных, не по наитию образуется у человека. Он должен предварительно изучить общество и, значит, выяснить, в частности, чего оно требует или ждет. Признать нечто истинным и справедливым в свете своего одинокого разума и признать это нечто отвечающим на деле затаенному желанию общества — это часто одна и та же работа мысли. Неприятный вид имеет такое поведение только у холодного честолюбца, ни во что не верящего, ничем не увлекающегося, на все стремления человечества смотрящего как на химеры, которые стоят одна другой. (Так наемный воин соглашается драться за национальные интересы, до которых ему дела нет.) Оно бы даже стало отвратительным, если бы случайно честолюбец был уверен, что общество ошибается, и если бы он сознательно помогал ему катиться в пропасть, только потому, что общество жаждет пропасти, а честолюбец деятельности.

Но Жерфаньону трудно было представить себе конкретно такое поведение. Он считал его возможным, потому что знал из книг примеры его, и еще потому, что два или три раза соприкасался с людьми, казалось, хранившими секреты такого мастерства. Лично же он неспособен был представить себе ни скептического, ни, в особенности, бесстрастного отношения человека к признанной им истине. Ему даже легче было понять, хотя он ни в малой мере не был к этому склонен, что можно находить сатанинскую радость в пропаганде заведомо смертельного для общества заблуждения. Можно иметь мстительные замыслы: эквивалент бомбы анархистов. Общество совершило столько преступлений против разума; разум может подвергнуть его этой медленной каре.