Цветочные с азалиями - Дебора (Двойра) Фогель

Но сперва это событие приобрело следующую форму: на улице Скарбовской, номер 28, под поцарапанной дверью в стиле бидермайер ждут безработные. В каждое первое и пятнадцатое число поднимаются наверх, по впалым истоптанным ступеням. Согласно алфавитному порядку. Потом снова ждут. Хотят переждать неисчислимое время, покуда не начнется «жизнь».

В то же время уже больше не знают, что сделать из липкой материи с золотом; из жизни и счастья — короли угля, жирной нефти и спичек. Слишком много вещей существует для них на свете, и им неизвестно, что делать с грудами ненужных продуктов.

Тогда же происходит нечто, способное проиллюстрировать то, насколько что-либо может стать важнее существующего и принадлежать в равной мере к жизни, — как однажды уже оказывалось около парижских азалий и марширующих солдат.

Именно в это время как-то так вышло, что на свете осталось слишком мало золота, и что уже давно проросли драгоценные стебли его сорняков сквозь грязные груды вещей, которые можно купить. Тогда страна Америка, пейзаж сконцентрированный и полный стойкого равновесия, — начала отбирать свое золото у сонной и распутной, мягкой и политизированной Европы.

Из портов Европы выплыли корабли «Berengaria», «Liverpool», «Georgika», а один безумный корабль даже назывался — «Manhattan».

В 250 неуклюжих, закрытых в трюмах сундуках плывет в океане красный метал. Никто не обращает внимания на этот безымянный невероятный транспорт, никто не думает о том, что золото обменивается на вещи: на платья; на ботинки; на картофель.

Во всем же этом мероприятии может оказаться важным, например, пейзаж из красного золота и невероятного кобальта моря, исполненный непонятного, но вместе с тем более чем определенного, содержания.

Но люди пока этого не видят. В безработных людях из-под двери на улице Скарбковской, 28 еще виден липкий осадок дней, когда они перерабатывали для жемчугов чужих женщин, надушенных «Парижским сумраком», духами, предназначенными для неизвестного какого места в платье, материю жизни, постную и жирную, невыразительную и зловонную.

Еще пропитаны клейким и плоским запахом скуки и горечи, жесткой, как лист лопуха. Еще не чувствуют счастья, которое распространяется повсюду, где находятся твердые вещи, пахнущие движением и металлом.

Это еще незаметно в плановой эпопее жизни и ждет, когда все остальное будет наконец улажено. Но уже сейчас заметно нечто, что вот-вот случится. Уже разлеглось в липком воздухе этого положения под дверью учреждения безработных; киснет в этом пустом стоянии, отгороженном от остального мира.

Скоро придет. Примет форму едкой тоски по серому шуму; по беспомощной сладости плоских вещей; по твердости исполненных округлой полноты и ласковой меланхолии прямоугольных предметов.

Тогда не будет больше времени для вопросов «зачем» и «для кого».

10. КАЛЕНДАРНОЕ ЛЕТО

В конце концов пришло календарное лето, и можно было вернуться к обыкновенной очередности упорядоченной жизни. И больше не нужно было считать, чтобы не впасть в какой-то фатальный ряд происшествий, приблудившихся из чужого измерения, из неких, которые нигде не прилепляются, побочных времен, которые вовсе не похожи сами на себя.

В первородном же плане тех дней расположена печаль всего, что может произойти и что принадлежит жизни; эти дни — будто вовсе жестяные, из жести опытной и грустной, будто бы лакированные беспомощностью. И таково, собственно, будущее жизни.

Теперь не шли больше врозь: извечная, жестяная беспомощность человека, липкая лакированная жара; пропавшие вещи и отцветающие акации; прогулки по округлым площадям и желтизна деревьев.

Зеленые, мясистые листья, глыбы ароматных цветов и надломленные дела теперь и далее принадлежали самим себе; и вновь можно было все это вместе обнять одним названием, взятым из непривычной, неиспользованной еще терминологии: дни металлических, жестких платьев, и рук, и цветов. Металлы, лакированные поверхности, прогулки по улицам и площадям содержали в себе натянутость, одинаково беспомощную и сладкую. А лето — все словно из металлов желтых и серых.

Люди же были как-то по-своему счастливы; так, собственно, выглядело то, что мы называем счастьем.

Только люди, о которых говорится, что они «сломаны уже навсегда», не умели почувствовать даже печаль. Им казалось, что это одна из тех историй, нелепых и непонятных, из которых состоит обыкновенная жизнь.