К Лоле - Максим Лапшин

— Я знаю «Сестру Керри», — сказал я Лоле, словно речь шла не о книгах, а об общих друзьях и знакомых.

— Хороший роман. Но мне больше нравится «Дженни Герхард». Я бы, пожалуй, перечитала его еще раз.

Снова и снова повторяя про себя наш разговор, я добрался до погруженного во мрак общежития. Ни одного освещенного окна во всех пяти корпусах. Такое случается. Порой мы по несколько часов сидим без света. На этот раз не горели даже фонари у центрального входа. Вахта дремала, а жильцы облепили подоконники лестничных клеток, где хоть что-то можно было разглядеть благодаря слабому свету с улицы. Отсчитывая рукой двери в коридоре, я дошел до своей комнаты. Толкнул дверь — открыто.

— Николай, — тихо позвал я. — Ты спишь?

В ответ раздалось чавканье, и из темноты прозвучало:

— Я ем.

— Почему шторы не открываешь? Я ничего не вижу.

— У меня только что свечка потухла. На пол, наверное, скатилась.

— Давно нет света?

— Не знаю, я спал… Сколько времени?

— Должно быть, начало двенадцатого. Я выехал с Ленинградского в двадцать один пятьдесят. Чего хоть жрешь-то?

— Да вот, консервы какие-то оставались.

Запинаясь за непонятные тяжелые предметы на полу, я прошел через комнату и сел на кровать. Было очень тихо. Слишком тихо, для того чтобы просто лечь и сразу заснуть. В голове понеслись какие-то нестройные фигуры и изображения. Они бунтарили мой мозг, а потом легли грудой, словно поверженные знамена. Пустоту вокруг хотелось заполнить громким посторонним голосом, читающим на латыни. Среди многочисленных человеческих удовольствий, большинство из которых подчинены достижениям цивилизации, возможность грезить и рассуждать не находится в зависимости от освещения. И это хорошо.

— Как ты думаешь, это опять они? — спросил я темноту.

— Думаю, да, — ответила темнота голосом Николая. — Опять сначала напряжение упало, а потом кабздец настал.

Они — это обосновавшиеся в одной из комнат нашего общежития хозяева электрической шашлычницы, которая потребляет мощность, равную половине той, что вырабатывает Братская ГЭС на пике своей производительности. Как только они садятся на мясную диету, все общежитие остается без света.

Мне кажется, что скоро за неопознанными владельцами шашлычницы начнется настоящая охота. Охотники, собравшись в безжалостный отряд, пойдут на запах непрожаренного мяса и в конце концов накроют логово наглых расхитителей электроэнергии. Виновных ждет позор разоблачения, а электрическую шашлычницу — немедленное расчленение на части.

Вполне возможно, что хозяева попытаются защитить свою шашлычницу и, выхватив по паре элегантно закрученных шампуров, обратятся в храбрых рапиристов, готовых к неравному сражению. Но их участь будет печальна, ибо не простые студенты придут по их души, а в эн плюс первый раз оставленные без света соседи-коммунальщики, народ порой безжалостный и беспощадный. Тот самый народ, который по милости растреклятых рапиристов-шашлычников сегодня вечером не смотрит «Телеканал для полуночников», не слушает Nevermind на полную громкость, не играет в азартные игры, не включает паяльники и, скорее всего, даже не откупоривает никаких бутылок, потому что в таких обстоятельствах разливать неудобно, а пить неинтересно.

В том, чтобы засыпать голодным в полной и вынужденной темноте, есть малое утешение. Это все-таки лучше, чем кушать полусырое перченое мясо и чувствовать, как ненависть бродит по коридору и пытается просочиться в комнату сквозь стены и дверь.

Зажегся свет. В комнате он был мутный и желтый, как взгляд на окружающее сквозь стакан с пивом, а за окном — иссиня-белый, пробивающийся даже сквозь плотные шторы в нашей комнате. Я давно заметил, что уличные фонари гаснут и загораются по графику и без предупреждения, но никогда не ломаются, если только в них не бросать бутылками и кирпичами. Они в некотором роде абсолютно безупречны. В этом их старая, никому не интересная загадка.

Свет снова погас. Но уже только в нашей комнате — не выдержала лампочка. Исчезло лицо соседа, сидящего за столом с зажатым в пальцах мокрым куском фиолетового кальмара. Пришлось включить лампу дневного света, которую мы обычно используем, когда делаем чертежи.

Закончив трапезу, Николай достал из-под стола печатающую машинку и принялся за еженощный труд. Каждую ночь в течение часа он изучает слепой метод. Судя по редким ударам по клавишам, дело у него дошло до трудных упражнений с использованием верхнего регистра. В коридоре громко упали кастрюли. Началась ночь.

Наш дом никогда не спит по ночам. Тому много причин, и в их числе преферанс и домашние задания одни из самых банальных. Даже если на целый этаж не нашлось компании, которая шумно выпивает, то все равно до часа, а то и до двух в комнатах бьется бродячий пульс музыки, постепенно становящийся все реже и от этого — только громче. Он резко обрывается, но двери продолжают хлопать, и по коридорам проходят худые очкарики с мечтательными взорами и какими-то специальными приборами в руках. По ночам они измеряют электрический ток и вообще не мыслят себя без подобных занятий, видимо, законы тока применимы и к ним самим. Наконец, когда «поздно» уступает место «рано», где-нибудь в теплом углу у зеленой батареи сидит на стуле, уставившись в книгу белыми глазами, последний участник ночного бдения.

— Читатель, у тебя сигарета потухла.

— Да я уже не курю. Спасибо.

— Скажи, ты читал «Дженни Герхард»?

— Давно. Кажется, в пятом классе.

— И что она была за девушка? Своеобычная?

— Все девушки живут напротив, в третьем корпусе общежития. А роман написал финансист. Он эту Дженни выдумал в перерывах между биржевыми сессиями. Сам знаешь, как цифры мозг сушат. Все освежались кокой и сигарой, а он в это время истории сочинял.

В дальнем конце коридора раздаются резкие шаркающие шаги. Чьи-то ноги, обутые в массажные тапки из жесткой резины, исполняют ритуал пожелания доброго утра. Звуки шагов, отражаясь от тускло поблескивающих, покрытых зеленой масляной краской стен, наполняют коридор. На «шорохах» без четверти пять. И чего не спится-то тебе, мудила грешный?

В воскресенье я предпринимаю ревизию полок. Наша комната разделена до самого потолка узким шкафом с мириадами полок и полочек, забитых, заполненных, заваленных таким чудовищным количеством хлама, что среди него, если хорошенько порыться, немудрено обнаружить что-нибудь из личных вещей фараона Рамсеса Седьмого. По крайней мере, такие диковинные артефакты, как чья-то вставная челюсть и паспорт на имя гражданина Отливанчика с утраченной — к моему великому сожалению — фотографией, наличествуют. Вместе с опутанной зелеными проводами электрической схемой неведомого устройства они летят с высоты моего роста и двух табуреток в большую картонную коробку для мусора. Николай периодически поворачивается на кровати и, на полметра вытянув шею, заглядывает в нее в поисках случайного полезного среди ненужного бесполезного. В который раз напоминает: «Если выбросишь мой фотоаппарат — будешь бит. Если найдешь — будешь премирован».

Вместо фотоаппарата я нахожу черепаху с облепленным синим пластилином панцирем, и Николай, приняв ее из моих рук, начинает отскабливать пластилин кухонным ножом, попутно рассуждая, способна ли черепаха охотиться на тараканов. «Конечно, в скорости она уступает этим гадам, но, возможно, у нее есть способность оказывать на них гипнотическое воздействие, как танк на пехотинцев Первой мировой войны. Если черепаха окажется плохим истребителем бытовой твари, я покрою ее панцирь лаком и заставлю служить декоративным целям. Гляди, Антон, какие у нее злые глаза!»

Я не обращаю на черепаху внимания. Мне важнее разобраться с тетрадями, которые аккуратными стопками сложены на одной из верхних полок. Судя по образцовому содержанию, их хозяин учился прилежно, обладал ровным девичьим почерком и был большим любителем обводить заголовки и формулы в цветные рамочки. Я почти всегда готовлюсь к экзаменам по учебникам, и не только потому, что свои записи веду из рук вон плохо. У меня все помещается в двух общих тетрадях, одна из которых для семинарских занятий, вторая для конспектов, но заполняются они преимущественно с арабской стороны: эпиграммами на преподавателей, квадратными абэвэгэдэйками морского боя, эскизами холодного оружия и видами космических кораблей следующего тысячелетия. Учебные пособия гораздо удобнее чужих тетрадок из-за наличия в них оглавлений и алфавитных указателей. Весьма редко случается, что лектор, остановив летящую к зеленому гектару доски полусогнутую руку с бруском мела, предостерегает бормочущее напротив него собрание слушателей: «Прошу вашего внимания, последующий материал очень плохо освещен в учебниках». Кстати, из этой фразы можно заключить, что страницы учебников отличаются различной освещенностью — с введением этой характеристики или, лучше сказать, параметра трудно не согласиться. Пользуясь учебниками, взятыми в лихорадочное время сессии в библиотеке, я и сам заметил, что наименьшей освещенностью отличаются разделы, изучаемые от часа ночи до четырех утра накануне экзамена. Порой же встречаются совершенно непроходимые черные дыры в виде выдранных из книги страниц.