Кожаные башмаки - Анна Гарф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Черпнул Миргасим шляпой — головастиков туда набилось полным-полно. Всякие — и с двумя, и с четырьмя лапами!
Выскочил на берег:
— Асия, гляди! — и поставил к её ногам шляпу.
Она как закричит!
Старшие ребята, которые в поле картошку окучивали, услыхали, мотыги свои побросали и будто на крыльях к реке полетели: думали, девчонка утонула.
Миргасимов брат Зуфер бежал впереди всех. Миргасим ещё издали увидел его и тут же скатился в овраг, в самую крапиву. Но вот беда — шляпу с собой захватить не догадался.
— Что случилось? — спрашивает Асию Зуфер.
— Ничего особенного, — а сама ногой осторожно подвигает шляпу к овражку.
Миргасиму всё хорошо видно, а его не видит никто. Молодец Асия! Шляпа всё ближе, ближе, осталось Миргасиму только руку протянуть, как вдруг Зуфер обернулся, увидал головастиков.
— Тьфу, гадость какая! — поднял шляпу и зашвырнул в реку.
Миргасим, весь в красных пупырышках, выскочил из крапивы, кинулся к брату:
— Это папина шляпа, папина!
А шляпу несло по реке всё дальше, дальше. Она дрейфовала, черпая то правым, то левым бортом, как тонущий корабль. Несло её, как нарочно, в самую гущу ряски и водорослей, куда и челноку нелегко пробиться.
Зуфер сбросил одежду, плюхнулся в воду и поплыл сажёнками. А шляпу то ли ветер подгонял, то ли течение влекло мимо коряг, мимо кувшинок к другому берегу. Она шла между пузырчатыми хлопьями тины и пены, оставляя за собой узкую водяную дорожку. И Зуферу тоже пришлось побарахтаться в этой мути и тине. Постепенно он превращался в русалку — голова в длинных водорослях, тело облеплено ряской, будто зелёной чешуёй.
На берегу реки, повыше, неподалёку от проезжей дороги, перед самой войной были поставлены ремонтные мастерские машинно-тракторной станции. С первых дней войны к этим мастерским зачастили разбитые грузовики, «газики» и даже легковые машины. Всё это были инвалиды. Инвалиды войны. Ремонтные мастерские для них — госпиталь. Военный госпиталь. Слесари, механики — это врачи теперь. Делают они машинам лечение: моют, чинят, красят. Придут машины разбитые, но уходят как новенькие. Машинам это хорошо, а реке худо. Плывут по ней хлопья ваты, обрывки бумаги, пятна мазута, дёгтя. Всю эту грязь почему-то прибивает к тому берегу, где сейчас дрейфует шляпа. Зуфер уже почти настиг её, но шляпа внезапно сделала крутой поворот и очутилась посреди отливающего перламутром чёрного пятна. Дёготь ли это был, мазут или ещё что, неизвестно, но, когда Зуфер поймал шляпу, надеть её на голову было невозможно. Он выбрался на берег, держа шляпу в руке, положил её на песок, а сам, даже ещё не отплевавшись как следует, ринулся к Миргасиму:
— Я отучу тебя папины вещи трогать! — и хлоп по уху.
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — засмеялись Зуферовы дружки. — Штаны надел бы сначала…
Старший мужчина оставил братишку, обтёр липкие чёрные пятна травой, припасённой для Батыра, оделся и молча пошёл в поле, картошку мотыжить.
Друзья, всё ещё посмеиваясь, последовали за ним. Шляпа осталась на песке. Она словно от горя почернела.
— Возьми мой носовой платок, Миргасим, — сказала Асия, — у тебя щека и ухо в мазуте.
— Так мне и надо. За дело досталось: зачем с девчонкой связался?
Она молча опустила платок в карман и пошла.
Миргасим, утирая лицо подолом рубахи, следовал за ней:
— Ладно была бы ещё девчонка своя, деревенская, а эта приезжая…
Асия внезапно обернулась, подняла ладони с растопыренными пальцами — большой палец правой руки приставила к носу, а большой палец левой руки к мизинцу правой, и получился у неё нос не простой, а приставной, длинный-длинный.
Миргасим погрозил граблями:
— Эй, москвичка, знай меру!
— Эй, деревенщина, сам знай! — и побежала от него.
Он — за ней. Здорово она бегает, оказывается. Пожалуй, не догонишь.
— Асия-а-а-а, постой! Асия-а-а…
— Ну?! — стоит и смеётся.
Он на неё сурово, грозно посмотрел, граблями замахнулся. Она ни с места, хоть убей её! Но как убьёшь, если смотрит, не отводя глаз? А глаза-то, глаза у неё как блестят! Будто пуговицы новые на праздничной одежде.
— Ну ударь, ударь попробуй! — подзадоривает она. — Не таких, как ты, — настоящих мальчишек я в Москве на обе лопатки клала. Хочешь, покажу?
Миргасим опомниться не успел, как она выхватила из его рук грабли и пустилась наутёк.
— Попадись только! — закричал Миргасим. — Пощады не будет!!
Да, уж если попадётся, то пусть просит, пусть плачет, всё равно Миргасима не разжалобишь.
«Спокойно, Асия, спокойно, — скажет он ей, — я не фашист, чтобы хватать всех без разбора. Я советский генерал, буду судить тебя по совести. Виноватых я казню, правых милую. Во-первых, ты смяла траву, заготовленную для коня-огня, для Батыра. Станет ли есть такое сено? Он переборчивый. Даже в жаркий день воды не глотнёт, если не свежая, если ведро не чистое… Знаешь ли ты, Асия, какой наш Батыр? Он только говорить не умеет, а слово каждое понимает, уши поднимет, шевелит. Слушает. А то шею вытянет, морду на плечо положит, вздохнёт. И ты посмела сидеть на сене, заготовленном для Батыра? Ладно, вина прощается, если одна, так бабушка моя говорит. Но скажи, пожалуйста, зачем ты кричала, когда я тебе головастиков принёс? Они ведь не кусаются! Из-за твоего крика погибла отцова соломенная шляпа. Но за два проступка можно и помиловать, так мама моя говорит. Однако есть за тобой и третья вина — грабли похитила. Знай, несчастная: они волшебные. Увидишь, что теперь с тобой будет».
А что именно будет, Миргасим пока и сам не знает. Не придумал. Но день-то ведь ещё не кончился, правда?
«Цизи-цизи-и! — подхватились с кустов все разом береговые ласточки и затабунились над рекой. — Вид-вид-вид-видвидвид, ви-и-и-дишь?»
— Вижу, вижу, — вздохнул Миргасим, — ласточки в стаи собираются, — значит, лето кончается.
Стрижи спустились к реке, скользят низко-низко. И трепещут в воде такие же птицы, только летают они вверх лапками, сверкая белым брюшком.
А небо синее-синее, и воздух чистый, как стекло.
«Эх, если бы отец и брат Мустафа ласточек увидели, как жмутся птицы друг к дружке, догадались бы — время подходит хлеб убирать. Пора, значит, войну кончать пора…»
Глава четвёртая. Чёрный козлик
Миргасим в семье младший, то есть самый главный. Но Асия в своей семье, в Москве, была главнее — она единственная. А здесь ещё главнее стала — она гость, она одна — без отца, без матери, у дедушки живёт. Ни младшие, ни единственные, ни гости уступать в чём-либо кому-либо не приучены.
Если грабли у неё, значит, именно в эту минуту необходимы они и ему. Прибежал Миргасим домой, взял свой молоток, что брат Мустафа подарил, и отправился на поиски. Он искал встречи с врагом, как чёрный козлик искал встречи с волком. А было это вот как.
«Козлик, козлик, куда путь держишь?» — спросил волк белого козлика.
«Иду травки пощипать, водицы испить».
«Что у тебя на ногах?»
«Копытца».
«А на голове?»
«Рожки».
«Теперь скажи, что сердце твоё говорит?»
«Моё сердце дрожит от страха».
Волк и проглотил белого козлика. Но вот вышел чёрный козлик.
«Что у тебя на ногах?» — спросил волк.
«На моих стальных ногах медные копыта».
«А на голове?»
«На моей золотой голове алмазные рога».
«А сердце твоё что говорит?»
«Моё сердце говорит — вонзи алмазные рога волку в брюхо!»
Испугался волк, хотел бежать, да не успел: вонзил ему козлик рога в брюхо, освободил он своего братца».
Шёл Миргасим, шагал, отважный чёрный козлик, стучал молотком по плетням, по заборам и пел:
Отдай грабли,Отдай грабли,Отдай грабли, Асия!
Сам не заметил, как вышел снова к реке и здесь услыхал своей песне ответ:
Ток-ток-ток,Отдай молоток!
Это пел серый волк. Если бы храбрый козлик молотком не замахнулся, каждый пошёл бы дальше со своей песней своим путём. Но у козлика была привычка замахиваться…
— Ну вот, отняла молоток! Честно это, да? Как теперь я с тобой буду воевать? Безоружный?
— Молчи! Ты убит.
Да, это правильно — он убит. Был бы живой, никогда с оружием своим не расстался бы. Чёрный козлик упал, не на камни, конечно, в траву, но упал как полагается — лёг на спину, раскинув руки.
— Я ухожу, — сказала Асия, — а ты, если не хочешь, чтобы тебя в другой раз убили, лежи тут до вечера. Встанешь — солнце свидетель, — опять убью! Потому что надоел ты мне, приставучка.
Ох, уж и ответил бы он ей, если бы только могли отвечать убитые!
Волк ушёл, козлик остался.
Лежит недвижимый. Нос чешется, но руку поднять нельзя. Скосил глаза — на кончике носа комар. Сидит спокойно и пьёт кровь, а смахнуть как? Рукой невозможно, это точно, а если кончиком языка? Нет, языком не дотянуться, а голова убитая лежит на земле как пришитая. Брюхо у комара толстое налилось, красное. Напился крови и улетел. А жаль, без комара ещё скучнее стало… Ой, кто это? Не гудит, не шумит, а летит. Голубой-голубой самолёт! Смотри, самолётик, гляди, аэродром — вот он, на ладони. Покружился, покружился и спланировал самолёт на ладонь. Крылья у самолёта прямые, совсем прозрачные, глаза огромные, переливчатые — стрекозой самолёт называется. Но почему вдруг сорвалась с ладони стрекоза? Что углядела своими фара-ми-глазищами? Ах, вот оно что — мошка! Мошка-крошка, в зелёной одёжке, быстро-быстро перебирая крылышками, летела, спешила, а стрекоза её цап! Ничего не поделаешь — война. Не надо было мухе этой зевать. Вот зазевался Миргасим и теперь убит. До самого вечера. Ох, когда же день кончится, когда наступит вечер?
