Тайна на шестерых - Эдуард Янович Салениек

Нолд и здесь промолчал: Айна, в общем-то, не врала. В те дни Думбрисам и в самом деле приходилось туго. Отец, обычно привозивший ребятам недорогие подарки из Зилпилса, возвращался с пустыми руками. «Дети, дети, ну что мне делать, ежели никто не берется залатать мой кошелек, — невесело отшучивался он. — Не держатся в нем денежки, и все тут!»

На помощь брату подоспела Инта Думбрис; выбравшись из-под куста акации, она встала перед Айной, тонкая и прямая как свечечка.

— Очень умно хвастаться патефоном и железными кроватями! А если у патефона пружина лопнет — что тогда? Ходи вокруг него и хнычь! И железные кровати — ах, ах, подумаешь! Говорят, в ваших железных кроватях клопов побольше, чем в деревянных.

Все рассмеялись.

— Нет, по-моему, самое примечательное в доме Скрутулов совсем не это, а некая девица, которая без шпаргалки, что пастух без палки. — Инта бросала слова, как колючий репейник, прямо в лицо кулацкой дочке. — Вызовут ее к доске, и она давай вертеться да шипеть, как змея: «Подскажите! Шепните!..»

Айна Скрутул оторопела, по щекам пошли фиолетовые и красные пятна. Но через мгновение она уже сообразила, как поставить на место эту дерзкую нищенку:

— Так вот, к твоему сведению, эта самая некая девица всегда ела, ест и будет есть оладьи с сахаром и сливками. А Думбрисы со своим дырявым кошельком еще не раз и не два задумаются, в какую сторону поклониться, чтобы кто-нибудь одолжил им горсточку муки или с пол-лукошка крупки!

Это был точно нацеленный удар, и не только по Нолду и Инте. Почти в каждом крестьянском доме что-нибудь да было дырявым: то ли кошелек, как у Думбрисов, то ли мешок для муки, то ли брюки, шубенка, пальтишко… Многие одулейские ребята знали, что такое нужда, — война научила.

На краю школьного двора, прямо против большака, у единственной ели лежал огромный синеватый валун; он словно манил к себе усталых путников. Вот и сейчас на гостеприимном камне сидел, давая короткий отдых натруженной ноге, уже знакомый нам инвалид.

Громкие голоса спорящих привлекли его внимание. Он поднялся, подошел ближе и спросил с серьезным видом:

— Какой нынче день?

— Пятница, — отозвался чей-то немного удивленный голос.

— Скверный день, скверный… — Лапинь встряхнул плечами, словно сбивая с них дождевые капли.

Ученики, известное дело, народ любопытный.

— Почему? — раздалось сразу несколько голосов.

— Да потому, что по пятницам надо говорить правду в глаза.

Ребята недоуменно переглянулись, не понимая, куда гнет малознакомый дяденька, лишь недавно поселившийся в этих местах. А он протянул к ним обе руки:

— Вот угадайте, которую я больше люблю и уважаю?

Шустрая Лиените Леинь успела раньше других:

— Левую!

— Почему ты так думаешь?

— А потому, что она у вас белее и мягче, — выпалила Лиените. — Правая вон какая у вас мозолистая и чер… — запнулась было она, но тут же с вызовом посмотрела на окружающих. — Да, черная, что тут такого? Не от грязи ведь — от загара.

Лапинь засмеялся.

— А которая рука больше обо мне заботится, отбивается от собак, зарабатывает хозяину на пропитание? Как раз правая, что покрепче, пожестче, мозолистее.

Нолд оживился; он уже сообразил, что к чему.

— Если у кого в доме живет такая бабушка, у которой пальцы, как напильники, — продолжал Лапинь, — значит, бабушка эта святой человек, чего только на своем веку не переделала. Именно ее следовало бы прославить на всю Латвию, а не какой-то там дурной «петефон».

Все вокруг захохотали.

— А оладьи с сахаром да сливками иным достаются тоже благодаря таким вот рабочим рукам, — закончил Лапинь, глядя в сузившиеся от злости и досады глаза скрутулской дочки.

— Ну и что? — Айна вскинула голову. — Кто смел, тот и съел!

И пошла прочь, гордо поводя плечами: пусть видят все, какое на ней модное платьице с шелковой оторочкой и вышитым бархатным пояском. Пусть видят и завидуют!

Так Петер Лапинь нажил себе еще одного врага. Но и новых друзей он приобрел тоже. Мальчишки уважительно разглядывали бывшего солдата, а Инта Думбрис, заметив пот на его усталом лице, предложила:

— Хотите, я за водичкой сбегаю? В нашем школьном колодце знаете какая вкусная!

3

Инте четырнадцать, Нолду годом меньше; таким образом, ноги девочки имели все законные права быть чуточку подлиннее, чем у брата. Однако, если судить по росту, Инта выглядела старше Нолда не на год, а на целых три или даже на пять.

Бабушка подтрунивала над внуками:

— Кто это? Аист!.. А это? Еж?

Нельзя сказать, чтобы сравнение с ежом было Нолду по душе. Но он крепился и даже доказывал, горячась: колючая шкурка ежа ничем не хуже львиной гривы. А что было Нолду делать? Волосы у него действительно щетинились наподобие иголок, каждый волосок отдельно, и с ними никак не могли справиться ни мамин гребень, ни самодельная дедушкина щетка.

Другое дело у Инты! Свои мягкие льняные волосы сестренка шутя зачесывала то на одну сторону, то на другую, то с завидной легкостью, единым взмахом гребешка, разделяла прямым, как по линейке, пробором.

С виду брат и сестра совсем не похожи друг на друга. У Инты носик точеный, с едва заметной горбинкой. У брата пошире, чуть приплюснутый. Брови у Инты словно изящные темные полукружья, любовно нанесенные художником. У Нолда, наоборот, густые, лохматые, черные, как дедовские закорючки углем на дверях риги, которыми тот осенью на обмолоте отмечает каждую меру зерна.

Соседская девочка, всегда серьезная Бáйба Стáгар, утверждает, что такие брови бывают только у профессоров. Когда им нужно узнать, что у человека на уме, достаточно наморщить лоб и сдвинуть брови. Тогда их взгляд свободно, наподобие сверла, входит в самую душу. А признанный школьный поэт Артур Грáудынь — свои стихи в стенгазете он подписывает псевдонимом Пóлар, — тот даже готов был биться об заклад, что у всех дрессировщиков змей именно такой пронзительный взгляд, как у Нолда, у него брови прирожденного гипнотизера. Это льстило Нолду: ведь самый храбрый из всех храбрецов может только застрелить змею или изрубить ее в куски, но не загипнотизировать, а тем более не выдрессировать.

У брата с сестрой и голоса разнились, как отличаются друг от друга скрип немазаной телеги и мелодичное звучание кокле[2]. Восхищенный пением Инты и — так и быть, приоткроем на миг краешек этой тщательно оберегаемой тайны! — слегка влюбленный в девочку поэт Полар даже посвятил ей стихи:

В долине липы приумолкли,

На берегу сосна уснула,

И даже старая осина,

Ворчанье