Письмо студента Мамонтова - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как и все.
Аня при свидании сама сказала ему:
– Илья, спасибо тебе за все. Лучше бы ты ушел…
За ужином он сдержанно кашлянул.
– Ерунда, – сказал он. – Кто из нас не кашляет?
– На анализ! – велел ему Заболотный…
Первый анализ – чисто. Второй – чисто. Третий. Четвертый.
– Продолжайте и дальше, – настоял профессор…
Десятый анализ. Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.
– Все чисто, – сказал лаборант. – Никакой чумы.
– Хорошо, – повеселел Заболотный. – Ради моего успокоения, голубчик, сделайте четырнадцатый, и на этом закончим…
Четырнадцатый анализ был ужасен.
– Ну, что вы молчите? – спросил Данила Кириллович.
– Кишмя кишит… гляньте сами!
Заболотный навестил Илью, который ему пожаловался:
– Не повезло мне. В такое время схватил простуду…
– Тебе, Илья, и правда не повезло. Мы сделаем, что можем, но больше того, что можем сделать, мы сделать не в силах!
На следующий день в комнату, где он лежал в одиночестве, из Харбина чья-то добрая душа прислала первые тюльпаны.
– Можно, я перешлю их Анечке? – спросил он.
– Не надо! Аня уже вся в цветах…
Ани Снежковой в это время уже не было на свете, но смерть ее решили от Мамонтова скрыть. Юноша весь день лежал тихо, задумчивый, потом постучал в стенку и попросил студента Исаева сыграть ему на гармошке. Через стенку донеслась раздольная песня:
Ой, да подведите коня мне вороного,Покрепче держите под уздцы.Эх, едут с товаром дорогой широкоюМуромским лесом купцы…
Глухая стенка в рыжей известке отделяла его от поющих.
Это был барьер между жизнью и смертью – уже непреодолимый!
В синеве окон чуялись весенние разливы, чирикали харбинские воробьи, очень похожие на питерских, такие же бодренькие.
Илья попросил бумаги и стал писать прощальное письмо…
Он все понял, когда при нем откупорили шампанское.
Потом начался бред, средь бессвязных слов прорвалось:
– Ну вот, а мы еще ругались из-за трупов…
Это были его последние слова.
Сгустились сумерки, его не стало. В комнату вошел профессор Заболотный, постоял над телом ученика, взялся за письмо:
– Это матери. Продезинфицируйте, пожалуйста…
Была ранняя весна 1911 года; на Невском в Петербурге дворники обкалывали ото льда панели. Шура и Маша Мамонтовы отпросились с уроков в гимназии:
– Нам нужно встретить… брата, его везут из Харбина.
Мать, почернев от горя, надела поверх буклей траурную кисею, взяла за руку Петьку, и всем семейством они отправились на вокзал к приходу дальневосточного экспресса. Старый служака, военный фельдшер в шинели, пропахшей лизолом и карболкой, вышел из вагона, безошибочно зашагал в их сторону.
– Видать, госпожа Мамонтова? – спросил он, понурясь.
Раскрыв чемодан, солдат из небогатых пожиток извлек небольшую урну с прахом сожженного Ильи Мамонтова:
– Он вот здесь. Понимаю – тяжело. А что поделаешь?
Мать, рыдая, отступила назад:
– Шура, Маша… возьмите вы. Я не в силах понять, что произошло. Неужели это все, что осталось от моего Ильи?
Урну из рук солдата перенял сосредоточенный Петька:
– Давайте, я понесу… папу!
Солдат снял фуражку. Говорил, словно извиняясь:
– И письмо от сынка имеется. Профессор две фотокарточки шлет. Здесь вот Илья ваш за тридцать часов до кончины, а здесь – за пять часов, сам просил товарищей сымать его. Вы уж не пугайтесь – урночку и конверт мы продезинфицировали!
Письмо, как и солдат, тоже пахло лизолом и карболкой.
Илья Мамонтов перед смертью писал:
«Дорогая мама, заболел какой-то ерундой, но так как на чуме ничем, кроме чумы, не заболевают, то это, стало быть, чума…
Мне казалось, что нет ничего лучше жизни. Но из желания сохранить ее я не мог бежать от опасности, которой подвержены все, и, стало быть, смерть моя будет лишь обетом исполнения служебного долга… Жизнь отдельного человека – ничто перед жизнью общественной, а для будущего счастия человечества нужны жертвы…
Я глубоко верю, что это счастье наступит, а если бы не заболел чумой, уверен, что мог бы жизнь свою прожить честно и сделать все, на что хватило бы сил, для общественной пользы. Мне жалко, может быть, что я так мало поработал. Но я надеюсь и уверен, что теперь будет много работников, которые отдадут все, что имеют, для общего счастья и, если потребуется, не пожалеют личной жизни…
Жизнь теперь – это борьба за будущее… Надо верить, что все это недаром и люди добьются, хотя бы и путем многих страданий, настоящего человеческого существования на земле, такого прекрасного, что за одно представление о нем можно отдать все, что есть личного, и самую жизнь…
Ну, мама, прощай… Позаботься о моем Петьке!
Целую всех…
Твой Илья».
Когда я много лет назад впервые прочел это письмо студента Мамонтова, оно меня потрясло. Какое мужество! Какое благородство! Какое богатое гражданское сознание!
Удивительно, что перед смертью Илья допустил лишь одно восклицание – в той фразе, в которой просил за своего «сына» – человека будущего. Письмо как бы произнесено ровным голосом – так обычно говорят люди, уверенные в своей правоте. Он и в самом деле был прав, этот студент Мамонтов, каких в России тогда были тысячи и тысячи.
