Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

– От, подлюки! – Нюра оглянулась. – И куда ему в районе?

– Сначала надо в НКВД отметиться, а сколько там мурыжить будут – не знаю, потом в райком. Он же до войны у нас партейный был, даже грамоты имел, может они помогут. Сама ты надолго? Как добралась такую даль?

– Досюда, случайно. Ну, не совсем случайно. В райцентре на базаре долго искала, кто на телеге от вас, нашла шустрика одного, он мясо теленка продавал. Оказалось, что это ваш зоотехник, начальство, словом, раз на телеге колхозной приехал. Бойкий такой весь мужичонка, хроменький правда, но ничего из себя, видный и форс держит. Федором зовут.

– А..а, этот ни одной юбки не пропустит, тот еще кобеляка. Говоришь, глянулась ты ему. Погоди… как говоришь, мясо продавал? Ну, не гад ли, Федька! Тот теленок почему-то издох позавчера, зоотехник, ну, сам, Федька, и указал скотнику Степану свезти тушу на скотомогильник и закопать. От, гад! И то я гляжу, с какого это достатка Степан со вчера пьяный ходит. Дохлятиной он, гад, торгует. Стало быть, Федору ты глянулась.

– Ну да, глянулась. Ну, мама, у него на лбу не написано, что он втихаря дохлой телятиной торгует. Обещался завтра с утречка назад меня отвезти туда, где взял. Мне надо в город успеть вернуться, на работу в автобазу меня берут. Я одному начальнику колонны нравлюсь. Такой весь из себя, фронтовик, майором был, куча медалей и орденов, красивый мужик, весь такой видный! Мне бы твои старые украшения сильно помогли, а, мам? А где они, перстень и серьги? А какая брошка! Ты их мало носила. С детства такую красоту помню, хоть и совсем маленькая была. Я вся в тебя, сильно люблю украшения! По слухам, мам, мы сильно богатые были когда-то, да? Пришла пора от матери к старшей дочери кое-что передать, ну, от тебя – мне, мам, за мной в марафете и в этих украшениях очередь из мужиков выстроится. Хватит воевать, пора и свою жизнь налаживать. Как ты думаешь?

– Ишь, она об матери вспомнила.

– Ну, не обижайся, мама. Но и то правда, что мне жить, а тебе доживать. Закон жизни.

С улицы послышался свист, один и другой.

– Тебя это, Ваня, никак Витька Шилов, он мне попался у избы, тебя спрашивал.

– Это меня, мам, зоотехник хромой. Мы с ним так договорились, свистнет он два раза. Пошептаться надо насчет завтра, когда нам в район ехать. Вернусь скоро, сама насчет закусить соображу. Привезла я вам две буханки хлеба, кой каких консервов, ещё бутылку белой, как же, столько не виделись! Меня всем тот самый орденоносец, начальник колонны обеспечил. Кр. расавчик!.. вот так! Имеет виды. Ну, вы тут без меня пока, я скоро буду и договоримся, да, мам? А ты, сынок, так и не поцеловал свою мамочку. Я и сама за ради сыночка не гордая!

Нюра крутанулась перед треснутым зеркалом у окна, поправила платье, уже на ходу поцеловала Ваню в щеку. Он дернулся, но отстраниться не успел, стоял и недовольно вытирал щеку. Когда мать вышла, хмуро посмотрел вслед, даже к окну подошел и проследил за ней, вздохнул.

– Мам, а эта тетка Нюрка шалава?

Подошел и пристально глянул маме Марфе в глаза.

– Не знай, сынок, не знай. Только и то правда, она твоя настоящая родная мать. Ох, сиротинушка ты наш, Ванечка. а! – взвыла и прижала его к груди.

– Нет! Неправда всё это… Неправда! Ты моя родная и настоящая мама!

Они крепко прижались друг к другу, поплакали и никто им не мешал. Старших детей Марфа с утра отослала собирать к зиме хворост, придут к вечеру.

– Вот и всё, сынок. Порадовались и будет. Мне надо в кошару, там дел невпроворот, сходи к Витьке, голубей погоняйте на току, может поймаете одного на лапшу. Там в кастрюле хлеба четыре кусочка лежат, съешь один. Остальные работникам.

– А ты свой, съела?

– С собой взяла свой. Что-то не охота сейчас, перебила весь аппетит, шалава. Ну, мамка твоя.

Она хлопнула по карману фартука, выпила ковш воды из ведра и вышла. Ваня хотел сказать и не успел, он же видел, что карман у нее пустой. Он тоже напился, взял подаренный кусок сахару и попробовал откусить – не тут-то было. Сахар был твердый, как камень, и как он его не грыз, даже маленького кусочка не откусил, так, крошки. Но сахар был очень сладкий, казалось, что такого он никогда не ел. Топором бы рубануть! Ему уже не нравился этот кусок, но топор унесли братья, рубить хворост. Ваня сунул сахар за пазуху и пошел к Витьке, у него есть топор и они точно расколотят этот здоровенный кусок. Проходя мимо красной кучи на полу, он пнул изо всех сил, пальто взлетело вверх и… распахнув рукава, упало на него, как будто обнять хотело. Испуганно взвизгнув, он откинул пальто и выбежал во двор. К Витьке надо было идти огородом, мимо бани и дальше через овраг.

Он почти прошел баню, когда услышал, вроде как… чей-то стон, остановился и прислушался. Звуки доносились из бани. Было и страшно и любопытно. Он уже слышал такие звуки, слава богу, не первый день живёт на свете, но кто это мог вот так, в наглую, в их бане! Он нерешительно попереминался с ноги на ногу, посоображал, – бежать срочно за Витькой или самому сначала разобраться, когда услышал знакомый голос, но… не был уверен, а дверь была закрыта. Не дыша, подошел и заглянул в маленькое окошко, без стекла. Сначала было темно, но он упорно вглядывался, пока не увидел!., рот открылся сам по себе. Ухватившись руками за лавку стояла голая тётка Нюрка, а сзади, по-собачьи, её «шкворил» зоотехник Федор. Она охала, повизгивала и повторяла: «Ещё… ещё… с оттяжкой, с оттяжечкой, Федя, давай ещё по уголкам, по уголкам поскреби…»

– Тут я сам соображаю, Нюра, – промурлыкал в ответ голос.

Такое Ваня видел впервые. Не в смысле, что он впервые увидел, как дядька с теткой милуются друг с другом, этим никого не удивишь, с малолетства вся местная детвора хорошо знает, что такое «шкворить». Старшие эти сведения передавали младшим просто и доходчиво, по мере их подрастания: – У телеги есть дышло, которое крепится к ней шкворнем, который и придает нужное направление при поворотах. Прямо так и говорили, что, если мужик «зашкворил» бабу, к примеру, папка мамку, по настоящему, так никуда она не повернет на сторону. Так и говорили, и стар и млад: – С хорошего шкворня, запросто не соскочишь!

Часто в избе на печи лежат дедка с бабкой, они и сами не промах повошкаться в сумерках, особенно в долгие зимние вечера. Слышали, как бабка, бывало, ворчит: «Куды, да отстань, охальник. Да, куды ж ты! Ох, царица небесная, прости нас, Христа ради». А дед одно: «А чё, мать, поскребём по сусекам, глядишь, и колобок замесится». А в избе, вдоль по лавкам, трое, а то и все четверо детишек эти страсти на свой лад под одеялом шепотом пересказывают. И что характерно, всегда подсмеиваются над дедом, как он карячится с ломотой в костях, со старыми ранами, ещё и головой потолок подпирает. Бабка – дело святое, она всегда вроде, как бы, не при чем, её всегда к пострадавшей стороне относили. Или ещё: только полная бестолочь не догадывается когда отец с мамкой затевают шепот и пыхтеть начинают, – благое дело всегда на виду, как не старайся его укрыть. Бывало что в азарте, и одеяло сползет, и спинка у кровати отскочит, а отец нипочем не остановится, доказывает, что он сейчас главнее. Но смешнее всего, когда они губами друг дружке в губы вцепятся, это чтобы с кровати не свалиться, что ли… Аж до крови бывало губы себе трепали. Умора!

А тут… черте что! Ваня никогда еще не видел, чтобы вот так, по-скотски, чужой дядька Федор его родную тётку Нюрку «шкворил», как кобель сучку! «А если они склещатся! Он её на своем «шкворне» по улице будет тащить, да? Умора! Над собаками народ и то смеётся, а тут… ой-ёй! А еще мама Марфа сказала, что эта шалава его родная мать. Не. ет, Нюрка не моя мамка!»

Ваня был мальчик впечатлительный и от того что он увидел – у него закружилась голова. Он сел на землю и заснул.

Очнулся он от громких криков и от ощущения, что летает – то вверх, то вниз. Он приоткрыл глаза и увидел, что жена зоотехника, тетка Мария, вцепилась одной рукой и таскает за волосы голую тётку Нюрку, да ещё и пнуть старается посильней. Другой рукой ухватилась за рубаху Фёдора, чтобы не сбежал, и тоже старалась ногой попасть – куда-нибудь, побольней. А Федор одной рукой держал Ваню и прикрывался им от жены, другой поддерживал свои штаны, которые всё время падали. На крики сбежались соседские бабы и встали кружком, руки в боки, смеялись от души и подзадоривали, кто во что горазд, то подругу Маню, то кобеля Федора.

– Бабоньки, так это же Нюрка, дочка Марфина! Явилась, сучка, без вести пропавшая, навоевалась.

– Ей в городе мужиков не хватило, да! Или там на таких не смотрят после войны?

– Федя, штаны не держи, брось их к чёртовой матери, мы и сами друг за дружкой раком встанем!

– Ну, гля, девки, у неё штоль, мандель поперёк, не как у нас, что он позарился!

– Манька, ты у этой прошмандовки волосья не токо на голове, но и по самому низу прореди, ишь, как раскучерявились!

– Никак завивку для завлечения сделала!

– Федька, тебе своих мало, кобелина! У наших баб, у каждой второй мужика убил немец. Мы тоже желаем за шкворень твой подержаться. Предатель ты, и враг народа, Сталина на тебя не хватает!