Наско-Почемучка - Георгий Струмский

Взбирались, может, полчаса, а может, и час. Уже много раз мы менялись с Наско — по очереди тащили санки, пока наконец не добрались до Белого камня. Только первоклашки катаются с горы понизу. Всякий уважающий себя человек стартует от Белого камня, венчающего вершину «Петровых песен».

С высоты наша деревня похожа на улей, втиснутый между двумя горами. Вдалеке, среди ивняка и мелкого ельника, вьётся тонкая ленточка Струмы. Устав от своей трудной дороги среди гор, Струма, как и мы, отдыхала, прежде чем тронуться в путь к другим сёлам.

Даже не вставая на цыпочки, мы видели отсюда самую высокую вершину Рилы — нашу хорошую знакомую по учебнику географии и по восторженным описаниям Наско. В мечтах мы уже давно там побывали, и не раз, а вот нога наша ещё не ступала по этой поднебесной высоте.

Мы помахали вершине руками — привет, мол, — и, набрав в лёгкие побольше воздуху, уселись в санки. Наши санки, разумеется, назывались «Гепард», поскольку известно, что это самое быстроногое животное — пробегает в час сто двадцать километров.

— Берегись, поехали!

— Эй, бе-ре-ги-и-ись!

В этот раз управлял я. Наско сидел сзади, обхватив меня за плечи. Пока санки набирали скорость, можно было бросить взгляд и на далёкую вершину Рилы и на Струму. Я ухватился за руль. Ветер засвистел в ушах. Скоро и он, устав и запыхавшись, остался где-то позади. Наско всё плотнее и плотнее приникал к моей спине.

После того как я подбил новые полозья, сани наши неслись и вправду быстрее гепарда.

Наша деревня — «улей» между двумя горами — стала увеличиваться в размерах. Над ней, будто пчёлы, вились печные дымки. Вскоре «улей» стал просто огромен. Всё село Струмское устремилось нам навстречу — со зданием школы, с узкими улочками, с обоими своими мостами. Дома росли с каждым мгновением. Казалось, будто окна растворялись сами собой в ужасе от нашей скорости. Колокольня угрожающе закачалась.

— Ванка, я читал, что наивысшая скорость — это скорость света. А знаешь, сколько километров… Эй, ты что делаешь, сейчас перевернёмся!

Я едва сумел выправить руль. Мы благополучно миновали второй поворот и заскользили по ровному склону.

— Чуть не грохнулись! Нашёл когда разговаривать!

Санки стукнулись о ближайший плетень и остановились.

Всё встало на свои места. Школа — высоко над нами, даже самый маленький домик и то выше нас, а вершина Рилы больше не видна.

И вот за такую минуту, за головокружительный полёт от Белого камня до старого плетня, мы снова целый час волочим санки в гору. Как иногда мальчишки из горных деревень целый день спускаются с гор, чтоб увидеть всего-навсего цирковое представление, длящееся не больше часа. Как альпинисты, которые долгие часы карабкаются по каменистым уступам, чтобы сорвать горный цветок эдельвейс… Наш эдельвейс — это минута снежного полёта.

Домой мы возвращаемся к вечеру.

Из кухни на меня дохнул такой запах печёной картошки, что я оказался там в три прыжка. Есть ли на свете что-нибудь вкуснее печёной картошки? Особенно зимой, после пяти часов катания с горы!

На следующий день Наско не пришёл. Тащить санки в гору мне помогал Милчо. Насмешил меня до слёз, рассказав, что он воткнул во дворе новогоднюю ёлку и ждёт к осени с неё урожая шишек. Мы спускались с горки три раза. Но мне было как-то неинтересно. Казалось, что и санки сегодня какие-то не такие быстрые, и вершина Рилы не показывалась из-за облаков, и Струма вся застыла среди снегов.

Предоставив Милчо рассказывать другим про новогоднюю ёлку, я пошёл искать Наско.

Наско скоро нашёлся. Я его издали окликнул, но он не ответил.

Тогда я крикнул громче.

Уж сейчас-то должен услышать! Однако ответа опять не последовало. Наско медленно прошагал мимо, рассеянно поглядев мимо меня, точно не узнавая. Он шёл не по стёжке, а напрямик по сугробам. Проваливался по колено, вылезал на дорожку, потом опять ступал в снег.

Я стал поперёк дороги, раскинув руки. Наско, не переставая равномерно шагать, оттолкнул меня, приложив палец к губам. Я обиженно поплёлся за ним. Так мы прошли мясную лавку. Не задержались и возле школы. Наско прошагал мимо, даже не поздоровавшись с баем Костой. Старик огорчённо пожал плечами и стал молча очищать школьный двор от снега.

Наско продолжал идти с целеустремлённостью чемпиона по ходьбе.

Потеряв всякое терпение, я решил вмешаться в это занятие, но тут Наско наконец остановился. Улица обрывалась у крутого берега реки. Ещё шаг, и друг мой пойдёт по воде. Но Наско коснулся ботинком заледенелого берега, остановился, достал из кармана листок бумаги, что-то там пометил и только тогда повернулся ко мне, улыбаясь:

— Здравствуй, Ванка! Тысяча триста двадцать семь шагов.

— Что?

— Улица длиной в тысяча триста двадцать семь шагов. Не самая длинная. Надо ещё промерить шоссе сверху донизу вдоль деревни.

— И этим ты занимался целое утро?

— Почему утро? Я и вчера промерил некоторые улицы. Но шоссе, наверно, длиннее всех.

— Шоссе идёт по деревне по крайней мере километра три.

— Может быть. Но точно ли?

Я не на шутку разозлился. Есть ведь города, где улицы имеют и по десять, и по пятнадцать километров, а то и больше. Может, и их начнём измерять шагами? А может, нам стукнет в голову таким же образом измерить экватор?

— Экватор? — заинтересовался Наско. — А почему бы и нет?

И так на меня поглядел, что я испугался, как бы он сию же минуту не отправился на экватор. Поэтому я сразу же согласился пойти измерять шоссе. И началось…

До самого обеда мы промеряли это шоссе. Если вас интересует — вышло точно шесть тысяч четыреста тридцать семь шагов.

После обеда переобулись, даже носки сменили. И работа продолжалась.

Самым высоким деревом оказался тополь, который рос среди низкого берегового ракитника. Но прежде чем мы это установили, мы измерили ещё пять других тополей и две шелковицы, которые на вид вовсе не казались высокими.

Установили, что колокольня на два метра выше школы. Но зато у школы больше всего окон — ровно шестьдесят два.

Самое толстое дерево, ореховое, — у нас во дворе. Ствол у него не такой, конечно, как тот бамбуковый, о котором рассказывал Тошко Африканский — обезьяна из книги Ангела Каралийчева. Чтобы обхватить тот ствол, надо было вшестером взяться за руки. Наш орех поскромнее — мы его обхватили втроём: я, Наско и Милчо Техника, который вернулся с катания и тоже включился в работу. Милчо предложил измерить ещё хвост у поросёнка и добавил, что громче всех лает тёти Пенин пёс, хотя в деревне есть собаки и побольше его. Мерить хвост у поросёнка мы всё же не стали.

Выяснять, какое самое глубокое место в реке, я решительно отказался. Это измерение отложили на весну. Я пришёл домой весь взмыленный и сразу грохнулся спать. Даже печёная картошка не полезла в горло. Целую ночь у меня ноги сами дёргались под одеялом, и мама меня даже два раза будила, спрашивая, что это я во сне всё считаю.

За два дня я пришёл в себя.

Но Наско, разумеется, не успокоился.

— Дед Стойне самый старый человек в деревне, — сообщил он мне некоторое время спустя.

И мы решили вечерком сходить к деду Стойне в гости. Уже у калитки мы услыхали кашель и сиплый голос старика:

— Жена, зажги-ка свет. Поглядим, с чем пришли эти мальчишки. Огреют по спине кизиловой веткой, что? И в прошлом году меня отхлестали, а вот хвори всё не отстают. Кто знает, может, это не кизиловая, а липовая была ветка, а?[1]

Мы ему сказали, что пришли за другим делом. Но обещали, что в другой раз принесём с собой самую упругую кизиловую ветку и все болезни у него как рукой снимет. Он засмеялся.

— Вот было раньше лекарство — капля пота с богатея, попова слеза да пыль из барабана. Все болезни тогда проходили, только заполучить всё это было очень трудно.

Старик пригласил нас сесть на маленькие табуретки и стал расспрашивать, чьи мы, как поживают наши бабушки, не горчит ли вино у дедушек, хорошо ли мы учимся, когда вступили в пионеры, хорош ли снег для катания с горки… Дед Стойне оказался любопытнее Наско-Почемучки.

Если бы мы стали отвечать на все вопросы, солнце успело бы сесть и снова взойти. Поэтому мы прервали деда Стойне и напрямик спросили, правда ли, что он самый старый человек в деревне.

Дед Стойне почесал в затылке и задумчиво попыхтел трубкой. Лицо его окуталось дымом.

— Самый старый, говорите? Нет, ребятки, ошиблись. Самый старый был мой дед. Да и то я не уверен — дед мне говорил, что его дед был ещё старше. — Мне показалось, что за трубочным дымом дед Стойне хитро улыбается. — Так что ничем не могу вам помочь, — вскинул он свои белоснежные брови; лоб его покрылся бесчисленными тёмными морщинками. — Вот если хотите знать, какая самая короткая сказка, я вам её расскажу.