Видение Апокалипсиса - Гребёнкин Александр Тарасович

Мы отступали, а коричневая нацистская чума все сильнее растекалась по родной Украине. И страшно мне стало за мать, мою жену и доченьку мою, кипели слезы во мне… Как, почему, зачем, чьей злой волей отобрано у меня это простое человеческое счастье? Почему мирный и тихий рай земной был взорван пришедшей с запада нацистской нечистью? Почему Бог допустил такое?

Так, в часы злой и жестокой годины, вспомнил я об отце нашем небесном.

И вырвались у меня слова Кобзаря, стихи которого наизусть знал мой отец и передал мне:

Когда с милой Украины

Кровь врагов постылых

Понесет Днипро, тогда я

Встану из могилы —

Лишь тогда я и достигну

Божьего порога,

Господу спою осанну…

А покуда я не знаю Бога!

Я подумал об этом - закипела в моем горле ненависть, слезы побежали ручьем из глаз моих…И потемнело вдруг небо, озарилось сполохами взрывов, дрогнула земля, загрохотали орудия. И упал я на землю, и набилась в рот земля мне, и волосы мои смешались с землей, и тело было накрыто ею… И лежал я глядя незримыми глазами в темно-синее небо, покуда не склонился надо мною враг.

2. ЗЕМНОЙ АД

Мир, движущийся в неистовой земной круговерти и ледяные глаза человека в сером мундире – это первое, что я увидел, придя в сознание. Смерть холодно глядела на меня из черного зева винтовки, руки сами собою поднялись к высокому вечному небу.

Что было дальше? Брели, подгоняемые нагайками, под внезапно налетевшим дождем, по раскисшему бездорожью к затерянной в безбрежной степи станции, словно жертвенный скот на убой. Перелески с березами и елями смотрели с укоризной.

Вахманы – предатели, ревностно служившие врагам, цинично раздевали нас под струями дождя, оставляя лишь нательные рубашки и кальсоны, избивали прикладами непокорных, выбивали золотые зубы, загоняли в клетушки вагонов.

Набилось - как селедок в бочку. В долгой дороге, лишенные элементарных удобств и медицинской помощи, некоторые из нас погибли от удушья и жажды.

Рядом со мною ехал Зейдельман – профессор – филолог, неизвестно откуда появившийся в этой степи. О себе он ничего не рассказывал. Росту он был невысокого, но физически очень крепок. При знакомстве он мрачно пожал мне руку, словно железными рукавицами сдавил! Ему удалось отстоять свои очки с толстыми стеклами, и он все осматривался. А потом подмигнул, и ловко блеснул серебристой рыбкой ножа, извлеченного откуда-то из рукава. Человек исключительной отваги, он, почти весь путь выковыривал дыру в стене деревянного вагона. Все на него шикали, боясь наказания, но он делал свое дело упорно и методично, и потом мы лишь глядели и не мешали ему. Зейдельману удалось задуманное. На полном ходу он прыгнул под откос, но вахманы тут же заметили, открыли огонь, и он упал у зарослей, недалеко от блестевшей реки. Потом приподнялся, окровавленный, и снова свалился в траву... Его так и бросили умирать, хотя, возможно, ему и удалось выжить – этого мне не ведомо. Дыру забили фанерой, и наш поезд с несчастными пленниками несся в неизвестность…

И привез он нас в такой ад – не дай Бог кому еще испытать!

Это был лагерь смерти, находившийся на Западной Украине. Здесь содержались в заключении русские и поляки, украинцы и белорусы, чехи и евреи, французы и итальянцы…Фабрика смерти включала в себя место, где содержались заключенные для работы, места, в которых складировали вещи уничтоженных людей, а также газовые камеры.

Увиденное и пережитое мною в этом загороженном колючей проволокой страшном месте, сильно пошатнуло мою веру в род человеческий! Ибо где еще можно было так наглядно увидеть, как люди издеваются над людьми, придумывая все более изощренные мучения и казни.

Практически ежедневно грохотали выстрелы. Убитые кусочками свинца из черных трубок смерти люди падали в яму, устремив невидящие глаза в далекое молчаливое небо. Попав в рабочую команду, я был вынужден закапывать трупы погибших в так называемой «долине смерти» … С тех пор промчалась вереница лет, а перед моим взором стоят лица погибших, их глаза, в ушах звенят их страшные крики.

Обреченные на смерть послушно, точно овцы, брели к яме, раздевались наголо по приказу лощеных людей в отутюженной форме. Оркестр узников играл «танго смерти», а затем в дело пускали винтовки и автоматы.

«Танго смерти» обожал комендант лагеря штурмбанфюрер Рихтер. Он купался в крови, его настолько захватила игра в высшего судию, что он еще и развлекался смертью - стрелял в заключенных прямо с балкона своей канцелярии. Причем выбирал тех, кто идут с работы плохо – хромают, явно больные, сломленные непосильным трудом. Для него это был уже отработанный людской материал, доведенный до состояния выжатого лимона, использованный полностью для нужд великого царства – «третьего рейха» новоявленного сатаны. Затем Рихтер передавал автомат своей жене, и она также стреляла с упоением. Их дочь, белокурая девочка лет восьми, хлопала в ладоши, восторженно кричала: «Папа, мама, ещё, ещё!» Ближайший помощник коменданта обожал выдергивать плоскогубцами ногти у своих жертв. Стоит только человеку заболеть, просто споткнуться, показать слабость или немощь – он немедленно уничтожался!

Каждый из офицеров охраны лагеря, словно соревнуясь друг другом, придумывал свои способы убийства людей. Можно утопить человека в реке или заморозить в бочке. Бросить в котел с кипящей водой. Подвесить вниз головой и запороть насмерть плетью…. Один из офицеров - Груббер обожал подбрасывать вверх грудных детей, отобранных у матерей, и стрелял по ним, как по летящей мишени. Дети падали тяжелыми грушами… Груббер при этом цинично отмечал, что если он до завтрака не убьет десятерых узников, то лишится аппетита!

Страшно вспомнить о «бегах смерти»! Их эсэсовцы устраивали для развлечения. Бегущих, напуганных людей травили хищными собаками, подставляли им подножки. Тех, кто спотыкался или падал, на месте убивали.

Был у нас в лагере врач – «собачий фюрер» Кляйн. Его так называли, потому что он содержал целую свору свирепых псов. Он проводил эксперименты - натравливал голодных и злых псов на раздетых донага заключенных, которых звери разрывали – тут же, на глазах! Однажды, когда один узник заболел, Кляйн натравил на него собак, которые его моментально растерзали. «В лагере нет больных, есть только живые и мёртвые», – часто любил повторять нацист.

Мало было просто жить и работать – важно было пройти проверку. Слабых и больных узников тут же перед строем расстреливали, остальных отправляли на работу.

Как-то занемог и я. Стоял, шатаясь, и товарищи, пожалев, спрятали меня, поставив во второй ряд.

Был дождливый сентябрьский день. Низко над горизонтом ползли свинцовые тучи. С деревьев уже падали первые мокрые, пожелтевшие листья.

Я стоял и смотрел в серое небо. Мне вспоминались последние минуты, когда видел своих близких. На удаляющемся перроне стояли мама, Мариэла и маленькая Лаура. Все это как-бы проносилось перед моим взором…

И вдруг мой взгляд встретился с глазами немецкого часового, стоявшего неподалеку на вышке. Я вспомнил, что уже видел этого ефрейтора еще при погрузке пленников на поезд, а потом – в группе солдат охраны, сопровождавших узников на работы. Его кажется называли Гофманом. Он был уже немолод, невысок ростом; запомнился его широкий рот и длинный нос, а также большие поблекшие, будто выцветшие глаза, словно равнодушные ко всему окружающему. В отличие от других фашистов он был более спокоен, сдержан, покрикивал на нас как-то деланно, неохотно, больше для порядка.

Он неподвижно стоял на вышке, сжимая в руках шмайсер. Его глаза внимательно всматривались в мои, по спине у меня проползал холодок, но от его взгляда будто становилось теплее и спокойнее. Мне показалось, что он даже опустил веки глаз, как будто слегка, едва заметно, кивая. Я также почти незаметным движением кивнул ему в ответ, и в это время осмотр закончился, меня благополучно миновали.