Митрополит Георгий (Ходр) Призыв Духа - Митрополит Георгий (Ходр)

Итак, я считаю, что в искусстве есть творческое начало богословской природы, хотя и не непременно религиозное. Ибо мы в истинном смысле сотворчествуем Богу. Если есть кенозис в творении, то есть он и в художественном творчестве. Бог предоставил нам создавать красоту. Превращая нас в художников, Он некоторым образом пожертвовал Собой. Искусство — способ мыслить почти по–Божески. Вот почему Рильке говорил о некоторых своих стихотворениях, что он их не писал. Не так уж важно, знает ли художник, что он получил от Бога. Конечно, создатель произведений искусства — не пророк, потому что не имеет религиозного послания, но он водится животворящим Духом. Здесь также верующий постигает в человеческих формах великолепие Божие.

Можно ли говорить о Божием смирении? Думаю, в Ветхом Завете этого не разглядишь. А в Новом? Бог Нового Завета–Бог Троица. Говорить о Нем — значит говорить о трех Божественных Лицах, и лишь затем приходит мысль о единосущии. Второе Лицо Троицы — Агнец, закланный прежде создания мира. Может ли Сын, вечно зримый в Своих Страстях, открыть нам тайну Божия смирения? Что значит быть закланным прежде создания мира? Если схоласты говорят о жертвоприношении в предвидении греха, то восточное Предание — в частности, в лице Св. Максима Исповедника — не считает, что эта жертва обусловлена грехом. У Бога есть жертвенный замысел, который не зависит от исторических обстоятельств, связанных со злом. Смирение Сына вписано в тот Его образ, который был у Бога прежде начала времени.

Если кенозис поставлен в связь с Воплощением, то во внутритроических отношениях он неощутим и в разговоре о Божественной Троице не упоминается. Однако не об Агнце ли, закланном от создания мира, Христово слово, обращенное к Никодиму: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин. 3, 16)? Это сказано в прошедшем времени, еще до Голгофской жертвы.

Не Агнец ли вместе с Отцом и Духом создал мир? Мир — это плод Божией безумной любви — manikos eros, по выражению Отцов Церкви. Не было ли сотворение человека первым кенозисом Бога? Как может Бог утверждать свободу человека, не ограничивая Своего воздействия на него? Если свобода человека — дар Божий, то она и есть, по слову Св. Григория Паламы, образ Божий в человеке; и совершенно незачем считать ее некоей Urgrund (первоосновой) или Gottheit (божественностью), предшествующей самому Богу. Это сделало бы ее вечно противопоставленной Богу, чем–то вроде четвертой ипостаси. Но безвозмездный дар человеку, свобода, оборачивается для Бога добровольным ограничением, и величие Божие, таким образом, ощущается в связи с этим самоограничением, принятым по Своей воле и навеки. Если есть кенозис в творении, не выражается ли в этом вечный кенозис? Отцы не называли это так. Но то, что может быть так названо, подразумевается и во внутритроической любви. Как утверждал Кирилл Александрийский, именно любовь, вечно ходящая по кругу между Ипостасями, создает единство. Евангелие от Иоанна так определяет любовь: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). И любовь Сына к апостолам, к верующим в Него, не есть ли, в тайне домостроительства, эпифания того, что каждая Ипостась дарует другой? Вот что говорит Иоанн о вечном отношении двух первых Ипостасей: «Отец любит Сына и все дал в руку Его» (Ин. 3, 35). И еще: «И показывает Ему все, что творит Сам» (Ин. 5, 20). В этом внутреннем отношении жизнь каждого из Божественных Лиц отдана другому; так совершается познание Ими друг друга.

Очевидно, что Писание говорит о любви, прежде всего, в связи с тайной домостроительства, потому что его особая цель в том, чтобы спасенный человек знал, что он любим Богом. Но тайна домостроительства (oikonomia) зависит от тайны богословия (theologia). Это вновь очерчивает природу вечной agape (любви). В плане истории Иисус говорит: «Пришел час прославиться Сыну Человеческому. Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12, 23–24). И мы знаем, что та слава, которую Христос получает от Отца в час Своей смерти, есть та самая, которую Отец даровал Ему от века.

Можно, стало быть, говорить о Троице как об основании божественного смирения. Я имею в виду триипостасное смирение, озаряющее тот кенозис, о котором говорится в Послании к Филиппийцам. Там идет речь о славе, которую Сын скрывает за реальностью воплощения, о славе, которую Он вновь явит через страдания. Это можно проиллюстрировать образом трех сообщающихся сосудов, один из которых, начиная наполняться, наполняет и другие. Физическая реальность предполагает, что пустой сосуд еще несколько мгновений будет оставаться пустым. Но в вечном движении Божием любовь Отца к Сыну и Духу можно понимать как «уничижение», чтобы проявили себя две другие Ипостаси. И каждая из Них получает это уничижение как любовь. И в то мгновение, когда Лицо проявляет Себя через это уничижение, Оно отказывается от Себя, чтобы явили Себя два других. В этом смысле мы понимаем, что любовь есть смерть ради других. Но в то мгновение, когда приходит смерть, приходит и возрождение. Так, Кто в Божией истории жил среди людей, Тот вечно жил в Боге. Почему казнен был Сын, а не Отец? Мы только знаем, что так была явлена тайна любви. Я осознаю все те трудности, которые могут возникнуть при таком созерцании Божества, тем более, что словесное его выражение, данное в меру моих познаний, может показаться до странности новым. Оно показывает преимущества разговора о Боге в библейских, а не в греческих терминах. Не вижу, что можно сказать о Божием смирении, формируя сущностные понятия. Меня всегда терзал вопрос: почему Богу запрещают страдать? Идея бесстрастности Бога — что это: в самом деле догмат или только пережиток платонизма? Что же означает тогда Божие сострадание?

Бог, наконец, показал нам Себя в смиренном и оскорбляемом Сыне. В Нем и через Него поняли мы, что величие Божие полностью явлено в уничижении Сына, в принятии Им небытия. Мы не только можем утверждать, что в стра–дании нет ничего недостойного, но должны сказать в плане theologia (богословия), что взятое на Себя страдание было навеки избрано Богом как сообразное Его природе носителя любви и, таким образом, в Страстях Христовых бого–человеческая природа не подверглась насилию.

Как избежать антропоморфности нашего представления о величии Бога без понятия о Его смирении? Если утверждать бытие Божие — значит утверждать Его «небытие», то говорить о великолепии Его славы можно, лишь сказав о том, что она отражена в Его жертвенной любви.

Нужно спасти Бога от двусмысленности Его величия, дабы отстоять Его истинное бытие. Бесстрастный Бог мучает людей и господствует над ними. Бог стал Великим Инквизитором потому, что люди создали Его по своему образу. Бог, который выставляет напоказ Свое величие и власть предавать людей смерти, не может признать за ними свободы.

Такой взгляд на вещи, конечно, будет нелепостью в глазах тех, кто не приемлет кроткого сердцем Иисуса из Назарета, обладателя wilayat, печати святости, как говорит Ибн–Араби. Именно Иисус Христос раскрывает тайну Божеского и человеческого смирения. Св. Иоанн Лествичник вместе со всем аскетическим преданием представляет смирение как высшую добродетель, сознавая, что это та ступень «святой лествицы», до которой никто не может добраться. Кто доходит до нее, тому открывается вся внутренняя жизнь Бога; он видит свет Восьмого Дня и становится свидетелем этого света.

Каково богословское основание этой добродетели? Церковь — свидетельница, у нее нет собственной воли; в безмолвии она становится Словом Божиим в человеке, который живет в ней. В комментариях на «Отче наш» Св. Максим Исповедник пишет: «Если нерушимая мощь Царства дана смиренным и кротким, кто тогда будет настолько лишенным любви и желания божественных благ, чтобы не потянуться изо всех сил к смирению и кротости, дабы стать, насколько возможно человеку, печатью Царства Божия, неся в себе то, что по благодати дает образ, подобный образу Христа, великого Царя? […] Душа, в которую естественно влилась святость образа Божия, волею Его преобразуется в подобие Божие. […] Она делается осиянной обителью Святого Духа. […] Через нее всегда таинственно рождается Христос, воплощаясь в тех, кого Он спасает; Он творит рождающую Его душу Девою–Матерью».

Эта девственность души может быть обретена христианской общностью, которая стремится уничижить себя ради Царства, отвергая всякий иной способ действия, кроме Слова, ибо мирская забота о действенности опускает на лицо ее покрывало. Отрекаясь от всякой собственной воли, Церковь–свидетельница в безмолвии становится Словом Отчим.

Крест — путь от воплощения к воскресению

Писание открывает нам «тайну, сокрытую от веков и родов»: это «Христос в вас, упование славы» (Кол. 1, 26–27). Эти слова апостола Павла означают, что свет Христов отныне с нами, но вместе с тем это свет грядущей славы. В том, что дорогу озаряет свет, исходящий от Возлюбленного, убеждает нас надежда. Путь этот начинается от лика Христова и ведет к нему в вечности, где любовь упраздняет порывы надежды. Когда мы находимся в присутствии Бога, вне этого присутствия для нас нет ничего, и мы переходим от славы в славу. Чем более мы взираем на Христа и укрепляемся в видении Его, тем сильнее желаем принести Его послание всему миру, «чтобы представить всякого человека совершенным во Христе Иисусе» (Кол. 1, 28) Здесь мы стоим перед антиномией: с одной стороны, человек живет в надежде и попрежнему «переходит», с другой же — отныне он доходит до совершенства. Именно это переживает человек, в котором сотворяет обитель Христос.