Похождения одного матроса - Константин Станюкович

— Куда, Вась? — окликнул он проходившего мимо Чайкина.

Три матроса остановились у окна.

— В город погулять, Иваныч. И кое-что купить в лавках.

— Правильно, матросик. Иди гуляй как следовает, честно и благородно… И винища этого лучше и не касайся… А уж я выпью за твое здоровье… чтоб ты цел остался… Ты — парнишка душевный, и я, брат, тебя люблю… Жалостливый…

И с этими словами Кирюшкин опорожнил стакан.

— Прощай, Вась… Ужо завтра будут меня форменно шлифовать, так, может, в лазарет снесут, так ты зайди…

— Зайду, Иваныч… А пока что прощай!

Минуту спустя Чайкин раздумчиво проговорил:

— А и жалко, Артемьев, человека.

— Это ты про Кирюшкина?

— То-то, про него.

— Сам виноват. Не доводи себя до отчаянности, не пей безо всякой меры. Пропащий вовсе человек. И быть ему в арестантских ротах! — строго проговорил Артемьев.

Молодому матросу показалось, что все, что говорил Артемьев, может быть и справедливо, но это суждение не нашло отклика в его добром сердце. Виноват не виноват Кирюшкин, а все-таки его жалко.

И он спросил:

— А старший офицер отдаст его в арестантские роты, Артемьев?

— Навряд. А что завтра снесут его после порки в лазарет, это верно.

— И Кирюшкин так полагает. Зайти к ему в лазарет просил.

Вскоре три матроса, держась за руки, вышли на большую улицу Mongomery-strit и пошли по ней, глазея на высокие большие дома, сплошь покрытые объявлениями, на роскошные гостиницы, на витрины блестящих магазинов, на публику.

Они долго бродили по улицам и, наконец, зашли в одну из лавок, попроще на вид, сняли шапки и робко остановились у прилавка.

Черноватый приказчик с цилиндром на голове, жевавший табак, вопросительно посмотрел на русских матросов.

— Спрашивай, Артемьев, насчет рубах. Ты знаешь по-ихнему! — заметил Чайкин.

— То-то, забыл, как по-ихнему рубаха… А знал прежде.

Но сообразительный янки вывел матросов из затруднения. Он тотчас же достал несколько матросских рубах, штанов, фуфаек, башлыков и все это бросил на прилавок перед матросами.

Они весело закивали головами.

— Вери гут… Вери гут… [2] Вот это самое нам нужно. Догадливый, братцы, мериканец! — говорил Артемьев.

— А как цену узнаем? — спросил Чайкин.

И об этом догадался янки.

Он показал рукой на башмаки и поднял три пальца, показал на рубахи и поднял палец и потом половину его, тронул фуфайку и поднял один палец.

Все это он проделал быстро, с серьезным видом и затем отошел к витрине и стал смотреть на улицу, не обращая ни малейшего внимания на покупателей.

— Значит, три доллара, полтора и один. А доверчивый! Другой придет и стянет что у такого купца! — заметил Артемьев.

— Видно, полагается на совесть, — промолвил Чайкин.

Матросы стали рассматривать вещи с тою внимательностью, с какою это делают простолюдины, для которых дорога каждая копейка и которые поэтому с подозрительною осторожностью приступают к покупке. Они ощупывали ткань, подносили вещи к свету, рассматривали на башмаках подошвы и гвозди.

— Товар, братцы, хороший. Только надо поторговаться. Мусью! — поднял голос Артемьев.

Янки подошел, и между ними произошла такая мимическая сцена.

Артемьев, указывая на башмаки, показал два пальца.

Приказчик, не говоря ни слова, отрицательно мотнул головой.

Тогда Артемьев показал еще четверть пальца, наконец половину.

Результат был тот же самый. То же было, когда Артемьев мимикой давал дешевле назначенной цены за рубахи и фуфайки. Янки отрицательно махнул головой.

— Не уступает. Валим в другие лавки! Может, вернет!

И матросы пошли к дверям, но приказчик и не думал ворочать покупателей.

Они вышли на улицу, и Чайкин сказал:

— Не по-нашему вовсе… Чудно… Без запроса!

Побывавши в нескольких лавках и убедившись, что везде спрашивали такую же цену (ни центом более или менее), матросы возвратились в первую лавку, где приказчик показался им самым понятливым и обходительным, и после нового тщательного осмотра и примерок вещи были куплены.

Чайкин отдал фунт. Приказчик сперва бросил золотой на прилавок и, когда раздался звон удовлетворительный, показавший, что монета не фальшивая, он положил золотой в кассу и отдал Чайкину несколько серебра вместе со счетом, в котором было, между прочим, обозначено, сколько долларов дали за золотой.

Чайкин смотрел на счет, ничего не понимая. Однако спрятал счет в карман и при помощи Артемьева не без труда рассчитал, верно ли ему разменяли золотой, не надул ли американец. Оказалось, что совершенно верно, и Чайкин удовлетворенно проговорил:

— Видно, здесь торговцы на совесть… Не то что в Кронштадте.

Когда они вышли из лавки на улицу, Артемьев сказал:

— Теперь куда, братцы?

И, не дожидаясь ответа, прибавил:

— Теперь в самый бы раз по шкалику раздавить да пивом побаловаться. Небось устали мы, шлямшись по городу.

— В сад бы! — промолвил Чайкин.

Но оба его спутника запротестовали.

— В сад потом, а теперь гайда в салун!

Зашли в маленький салун, в ближнем переулке. Небольшая комната, пол которой был усыпан опилками, полна была народу. Две молодые служанки разносили гостям, сидящим за маленькими столиками, рюмки с ромом, стаканы с хересом, кружки пива и другие напитки. На одном из столиков двое мужчин в широкополых шляпах (сомбреро) играли в кости.

Наши матросы конфузливо озирались среди шума и гама, стоявших в кабачке. Но одна из служанок тотчас же к ним подошла и указала им на свободный столик и, когда матросы уселись, спросила их по-английски, что им принести.

— Ром… вери гут… два стаканчика побольше… вери гут, а ему бир [3] кружку… вери гут… Понимаешь, голубушка? — приказывал Артемьев, распоряжаясь своим «вери гут» довольно расточительно.

Но, к его удивлению служанка сказала на понятном для матросов языке:

— Русский будет?

— То-то, русские! — обрадованно воскликнули все трое. — А вы нешто российская?

— Мой Чехии, тоже славян…

Хотя ни один из матросов и не имел понятия о Чехии и не знал, откуда родом служанка, тем не менее они очень были рады встретить на чужбине человека, понимающего по-русски.

— И как вы сюда попали? — спрашивал Чайкин.

Чешка торопливо отвечала на родном своем языке, и матросы могли понять, что она переселилась с отцом и матерью три года тому назад с родины, которая далеко-далеко.

Матросы не прочь были поговорить со служанкой подольше, но она, махнув головой в сторону стойки, где восседала крупная пожилая дама, сказала, что ей некогда, и скрылась в толпе.

— Тоже и ихняя нелегкая служба! — проговорил Чайкин, поглядывая как шмыгали служанки, подавая посетителям то то, то другое.

— А сюда со всех концов света бегут! — заметил Артемьев.

— По какой такой причине?

— Жизнь вольная. И опять же золото, копай кто хочет… Только русские не бегут!

— Не бегут?

— Любят свою землю, потому и не бегут. И опять же: надо лопотать по-ихнему.

— А вот тоже эта девушка не знала по-ихнему, а поди научилась…

Служанка в эту минуту поставила на стол перед матросами два стаканчика рома и кружку пива.

— А вы еще, мамзель, два стаканчика и две кружки пива… Вот Чайкин этим не занимается!.. Так только куражится! — заметил Артемьев.

Однако Чайкин спросил себе и вторую кружку и попивал пиво, наблюдая публику.

Время между тем шло, а товарищи Чайкина, казалось и не думали собираться.

— А что же, братцы, в сад погулять?

Но спутники Чайкина решительно запротестовали.

Тогда Чайкин отправился один, рассчитывая, что на память скоро найдет сад, мимо которого проходил несколько времени тому назад.

3

И действительно, скоро нашел он городской сад и направился по большой, густой аллее, восхищенный видом высоких густолиственных деревьев и цветочными клумбами. Ему необыкновенно было приятно после неизменного моря да моря увидать эту роскошь зелени и цветов. И он жадно вдыхал напоенный ароматом воздух.

Из глубины сада вдруг донеслись звуки музыки.

Обрадованный Чайкин заторопился и через несколько минут дошел до небольшой лужайки, где на эстраде играл оркестр. Кругом лужайки стояли в несколько рядов скамейки, на которых сидела самая разнообразная публика: и нарядные дамы и мужчины, и очень скромно одетые.

Чайкин заметил маленькую боковую аллейку, направился туда и сел на скамью. Там ни души не было, и он стал слушать.

Он любил музыку, и у него была музыкальная душа. Давно зародилась в нем эта любовь к звукам. Еще в детстве, когда он служил казачком в помещичьем доме, он, бывало, весь замирая, слушал у дверей игру на фортепиано одной из дочерей своего барина. Потом, когда помещик бросил имение и переселился в Москву, а Чайкин вернулся к матери, он долго еще вспоминал эти счастливые часы своей юношеской жизни, когда что-то словно подхватывало его и уносило далеко от действительности в мир каких-то грез.