Подвиг длиною в жизнь - Б Семенов

- У меня еще в студенчестве был такой случай... Под Чарджоу... Это когда басмачи... И Павел, кажется, в Чарджоу родился... - сказал Седой.

- В Коканде. Там близко, - уточнил Гордеев, будто сейчас это имело какое-нибудь значение.

Гаджи по прежнему сидел на своих нарах, обхватив руками голову.

- За жизнь товарища надо платить любой ценой.

Реплика эта, видимо, относилась к Ненарокову, вытирающему кровь с разбитой губы. А может, о чей-то другом думал Седой, потому что, помолчав минуту, он подвел итог:

- А хина нужна...

Гаджи поднял голову и посмотрел туда, где едва тлела коптилка. Потом он встал с нар и потихоньку выскользнул из барака. Никто на это не обратил внимания. Только Седой обернулся и увидел, как дверь закрылась за Гаджи.

9

Веселились вовсю. Веселье сдабривали вином. Пьяненький лейтенант бренчал на рояле какую-то шансонетку. Потом, с трудом поднявшись, подошел к столу и взял бокал.

- За нашего полковника! Самого доброго начальника из всех, у кого я служил.

- Самый лучший тост, - поднял бокал полковник, - готовые метры дороги, по которой сначала на Баку, а потом на Бомбей ринутся танки фюрера. За фюрера!

Гаджи вошел в тот момент, когда полковник сказал "на Баку". Он остановился в дверях, опустив голову.

Гауптману оставалось выпить за фюрера последний глоток, когда он увидел Гаджи. Поперхнувшись, гауптман заорал:

- Караул!

Выпавший из рук бокал разлетелся по полу хрустальными брызгами. Гауптман схватился за кобуру. Но руки не слушались - парабеллум никак не вылезал из своей кожаной норы.

- Идиот, - снисходительно бросил полковник. - Господа, - он хлопнул в ладоши, и тотчас воцарилась тишина. - Этому парню я велел играть для нас... Садись за рояль, - полковник даже не скрывал своей радости: пришла победа над этим упрямым человеком, который десять раз заслужил, чтобы его отправили к праотцам. Но это совершенно не входило в планы полковника, ему нужно было другое - заставить Гаджи работать. И все же интуиция подсказала полковнику, что приход Гаджи отнюдь не капитуляция, а поступок, пока еще не понятый им.

Гаджи прошел к роялю, стараясь не смотреть на собравшихся, и пальцы профессионала, хотя давно и не прикасавшиеся к клавишам, побежали по ним, сначала спотыкаясь, а потом легче и свободнее. По комнате понесся слащавый мотивчик.

Лица собравшихся засветились блаженством, и ничего не надо было им сейчас, кроме этой музыки, этого примитивного мотивчика.

Полковник слушал. Ему было приятно, что на физиономиях гостей не мелькнуло и подобия мысли - тем острее чувствовалось собственное превосходство над окружающими. Потом он подошел к Гаджи:

- Хам! Здесь немцы. Люди великой нации. А эта дребедень... Сыграй Бетховена. Можешь?

Еще ни разу в жизни у Гаджи не было такого неудержимого желания ударить, ударить в этот находящийся так близко подбородок. И пожалуй, еще никогда Гаджи так ясно не понимал, что, кроме желания, есть долг. Он вновь начал играть.

Музыка рассказывала о весне, и мягких лучах всеозаряющего солнца, и о поле, по которому идет любимая, и о цветах, что цепляются за ее платье, - о мире безмятежного покоя и тепла.

Но как-то сразу, минуя лето, наступала осень, и шумел ветер возвещая бурю, и от далеких зарниц веяло неотвратимой бедой. Тревожная перекличка высоких трелей, похожих на трепетание умирающей птицы, и грозных басов, олицетворяющих саму смерть, входила в этот еще совсем недавно безмятежный мир. Гибли вовсе не птицы, а человек, одинокий и всеми покинутый.

Постепенно Гаджи подходил к раздумьям о торжестве человеческого единения. И уже торжественно гремел финал - марш, созданный гением двух великих немцев:

Как светил великих строен

В небе неизменный ход.

Братья, так всегда вперед,

Бодро, как к победе воин.

Прозвучал последний аккорд. На лице Гаджи лежала восковая бледность. Полковник решил, что это от усталости и голода, а потому сказал:

- Можешь взять со стола, что хочешь... Ешь...

Гаджи поднялся из-за рояля.

- Мне нужна хина.

- Ты болен?

- Это не для меня.

Загадка, терзавшая полковника все это время, была разгадана тем, кто сам ее загадал.

- Я не врач. Надо обратиться к врачу.

- Не дает.

- Бауэр!

Врач вышел в прихожую, достал из чемоданчика флакон с таблетками, потом вернулся в комнату и передал лекарство полковнику. Тот долго рассматривал этикетку. Наконец поднял глаза:

- На. И никогда не лги... Немцы - самые гуманные люди планеты. Немецкие врачи - самые гуманные из немцев. Понял?

Конец фразы покрыл гомерический хохот. Офицеры корчились от смеха, и их лица виделись Гаджи клоунскими масками, которые выставляются в музеях при цирках. Только эти были куда страшнее и отвратительнее. Маски кривились, корчились и, наконец, застыли.

10

В бараке все так же плясали на стенах тени людей, и напряженная тишина висела в воздухе.

Гаджи подошел к столу, молча поставил флакон. Никто не пошевелился.

- Это хина. - Гаджи побрел к своим нарам.

Он лег. Закрыл глаза. Сказывалось страшное напряжение всех этих часов. Гаджи засыпал.

Люди, стоя вокруг стола, неотрывно смотрели на флакон с лекарством.

- Хину с водой принимают, - сказал Седой. Один из пленных, подтверждая это, кивнул. Но Ненароков пожал плечами.

- Вражью подачку?

- Кто сказал, что он враг? - спросил Седой.

- Факты.

- Как смотреть на них, - отрезал Седой. - То, что выжил, еще не предательство. Пока все мы живы.

- А хлеб? - опять спросил Ненароков.

- Ты думаешь, ссыплю грунт не туда - борюсь. Правильно. Но бороться можно по-всякому... Вот хина...

- Лекарство нужно обязательно, - это сказал тот, кто стоял рядом с больным.

Все словно по команде поглядели в тот угол, где лежал Гаджи. Лицо его было усталым и повзрослевшим. И вдруг Гаджи улыбнулся уголками рта - наверное, сквозь сон до него дошла реплика Седого:

- И принять хину надо сейчас же.

11

В землянке Гордеев с Ненароковым заканчивали свой рассказ.

- А утром как за щебенкой поехали, так нас партизаны и отбили, - проокал Гордеев.

- Вот и кончилось, - вздохнул Ненароков.

12

Конец сентября, когда Вец вышел из больницы, выдался теплым, словно осень еще и не наступала. В те дни он часами бродил по городу, и маршруты его были вне всякой системы - нелепыми, запутанными, повторяющимися. А может, и была в них какая-то система, понятная только ему одному. Наверное, была. Потому что, получив в киоске "Баксправки" розовые квиточки, Вец все чаще и чаще кружил вокруг одних и тех же мест.

То у консерватории.

То возле большого серого дома на Коммунистической, где много лет жила семья Гаджи.

У этого самого дома Вец и остановил какую-то женщину, что-то выспросил у нее, а потом стал мерять шагами тротуар - сто вперед, столько же назад.

Наконец Вец встрепенулся. Но вовсе не тогда, когда прошел патруль, а когда на улице появился высокий старик с суковатой палкой. Потом они долго ходили перед домом, по-видимому говоря о чем-то для них важном и очень сокровенном, ибо старик по-отцовски обнял Веца за плечи.

Эта сцена была абсолютно немой. Наблюдая в кино за ее очень медленным развитием, мальчишки обязательно бы заорали: "Звук, сапожник!" Но вовсе не этот выкрик, а веселый, добродушный смех нарушил тишину маленького кинозала, где вне всякого порядка стояли несколько глубоких кожаных кресел.

- Переигрываешь, Николай Мироныч. Ей-богу, переигрываешь, - сказал Моисеев, обращаясь к высокому старику, что на экране встречался с Вецем. Рядом со стариком сидела черноволосая смуглая девушка с косами. И еще Лавров, вернувшийся от партизан, который сказал:

- МХАТ. Все по системе.

- У Станиславского вовсе не так, - отозвался генерал. - До войны я, как в Москву приезжал, в первый же вечер - в МХАТ. "Анну Каренину" несколько раз видел. С Тарасовой.

На экране старик, прощаясь с Вецем, крепко жал ему руку.

И сразу же, без всякого перехода или логической связи, принятых в "нормальном" кинематографе, Вец оказывался у консерватории и, встретив ту самую молоденькую и хорошенькую девушку, которая сейчас была в зале, расхаживал с ней, о чем-то спрашивая. А она, делая большие глаза, говорила ему что-то страшное, а потом очень-очень грустное. Вец понимающе кивал, нежно держа ее под руку.

- Соблазнительница, - смеялся Моисеев. - Коварная соблазнительница.

И опять куда-то торопился Вец.

Много лет спустя метод, которым снимались эти кадры, получил в кино название "съемки скрытой камерой": на экране мелькали эпизоды, снятые не резко, или перекошенные по горизонту, или совсем "бракованные", когда между Вецем и объективом появлялись неожиданные препятствия.

В зале зажгли свет.

- Вот и артистами стали, - констатировал Моисеев.

13

Наступила пауза. Видимо, генерал думал не о Баку, где все это происходило. Видимо, его мысли были далеко-далеко отсюда, там, за линией фронта, куда Вец с помощью своего передатчика посылал таинственные точки, тире, точки.