Три жизни (сборник) - М. Ларионов

Сквозь жалюзи уже доносился гомон палубной жизни. Отодвинув их, я увидел в бледном, ещё молодом свете реку, берег в густых зарослях, на потолке палубы игривые сполохи бликов воды. Высунулся – пассажиры уже бродили, сидели, уже играли дети. Новый день пошёл.

Подгоняя себя, я с шутейной весёлостью «проиграл» весь свой утренний туалет, перекусил наскоро и, захватив книжка – на палубу. Как из-за кулис на сцену.

Жизнь палубы уже вошла в свой беззаботно-оживленный порядок. Я огляделся – девочки как будто и не было вовсе на пароходе. Не видно пока и Ларисы. Рядом со столиком сидела студентка с нераскрытым фолиантом на коленках и глядела вдаль на берег. Решив время от времени прохаживаться с проверками, я сел на солнечной стороне и принялся читать, ещё с поминутными отвлечениями, но понемногу втягиваясь…

К середине дня, и начитавшись вдосталь, и созрев уже в тревожном любопытстве, я пустился в поиски. Обошёл снова всю палубу, затем, увидев, что туда ходят пассажиры, поднялся на крышу, где за рубкой и трубой, оказывается, загорают. Здесь было что показать ребёнку: капитанский мостик, огромное колесо штурвала в просторной рубке, мощный ствол курившейся трубы с надраенным до блеска медным свистком; да и необъятней открывались дали волжские, – но если уж на палубу она не выходила, как мог я за возможное принять, что отважится подняться с малышом сюда… Верховик гнал белые кучки облаков в чистых голубых высях, но и здесь гулял свободнее, разметая тепло и так не жаркого сегодня солнца, – поэтому и загорающих было всего-то несколько мужчин. Далеко впереди глаз едва примечал в дымке частые разновысокие постройки, какие-то вышки, трубы как колонны, сквозь водные испарения как бы струисто растущие в мираже геометрически изломанной линии горизонта. По расписанию часа полтора ходу до Казани – не её ли предместья?

Я спустился на палубу. Да где же эта девочка? Была ли уж вчера-то? Может, ехала совсем недалеко и ночью где-то сошла? Это было бы жаль. Представить её лицо, так взволновавшее меня вчера, уже плохо удавалось, возникал едва только общий очерк.

Прохаживаясь в неопределённости: читать ли продолжать, или пойти в каюту поваляться, я увидел, как вышла Лариса, в том же ярком платье, и села спиной ко мне у палубного ограждения. Оранжевая пышка Лариса, ты-то вот не пропадаешь! Я прошёл мимо и, остановившись неподалёку, стал смотреть на берег, поглядывая на Ларису, – в сущности же, наоборот. Её взбитая сегодня и уложенная волнами прическа ей шла чрезвычайно, делала её женственнее, более дамочкой. Положив согнутую руку на перила, а голову на руку, она неподвижно глядела вниз, на воду за бортом. Скучно ей было, скучно и одиноко.

И девическая зреющая юность, и теребливый солнечный ветерок, и ничем не занятость томили её. И держало, держало её под гнётом благонравия, размеренной правильности, присутствие здесь, на пароходе, двух матрон с их неусыпной любовью и покровительственной сообщительностью. А в ней бродят-набраживают соки и блуждает тайная, робкая ещё грёза – не пестующее око ловить на себе… Я стоял на расстоянии не подозрительном, но вполне контактном; меня задорила игривость ощущений. Не знаю, успела ли она заметить мой манёвр, но теперь её привлекло оживление на реке: нас обгонял «Метеор», оставляя за собой длинный шлейф бурунной вспененности легко взрезаемой воды, а на встречу шла, величаво неся над поверхностью реки висящую носовую часть, гигантская нефтеналивная баржа, с которой доносилась репродукторная музыка.

Ещё и мысли не было подойти, заговорить, а тяжелеющее сглядывание всё труднее становилось прерывать. Ко мне были обращены пластически литые формы ровных подзагорелых ног её одна на другой единым тугим узлом торжествующе-неукрощённой плоти, они дразнили, они перебивали дыхание. Подсознательно во мне изменялось восприятие Ларисы – уже виделась не просто девушка как девушка, а представлялось в ней некое отвлечённо женское начало как сосуд, жаждущий излучения света, в котором он заиграет новыми гранями, преобразится, – и наполнения этим светом, насыщения его теплом… О воображение, лукавый враг наш, подстрекающий к действию, к познанию – к муке мученической!

Вдруг раздалась команда: «Первая смена обедать!», бодро прокрикнутая типичным нижегородским окающим голосом, – молодая официантка вышла на палубу созывать пассажиров к обеду. Лариса повернула к ней голову и – по линии обзора её ленивый взгляд остановился на мне – увидела. Нога с ноги снялась, руки потянулись к подолу платья – но я уже смотрел мимо, в даль берега, понемногу отводя взгляд, будто привлечённый ландшафтом, а её коснувшийся только вскользь. Когда же, выдержав время, снова взглянул, возле неё уже были две дамы. Мать её также одаривала улыбкой и, похоже, слегка журя, что-то мягко выговаривала ей. Вторая дама, надо полагать, Афродита Германовна, тоже улыбалась. Она была комплекцией попредставительней и ростом повыше, к тому же с большим пуком волос на затылке; брюнетка цыганского замеса, лицо она имела крупное, удлинённое, однако, желающее нравиться и оттого резковатое в косметических наложениях. Фигуру Афродита Германовна старалась держать в форме, о чём свидетельствовала подтянутость осанки, но форма её фигуры, раздаваясь-таки в полноту, вид имела, хотя цветуще пышный, всё же не вполне соразмерный в пропорциях.

Поговорив с церемонно-ласковой друг к другу совещательностью, все трое ушли, повинуясь, очевидно, зову официантки.

Не прогулять бы и мне, до Казани успеть пообедать. Ресторан, как решил я ещё вчера, не для путешественника в моём вольном духе, поэтому я спустился в столовую 3-го класса кают и так же спокойно и мило, без «этикетствований», отобедал в обществе трёх бабок из рыночных торговок да двух мужичков в углу, за жарким ломающих «беленькую» под молчаливо снисходительные взгляды, между делом обслуживания, плотной, широколицей молодухи-официантки.

После столовой сделал дежурный обход палубы, заглянул в ресторан: пообедавшая первая смена неторопливо разбредалась по каютам… Левый берег уже частил дачными домиками, впереди виднелись какие-то корпуса с трубами – Казань близка. А надо бы, хотелось немного поваляться после обеда, вздремнуть, тем более что собрался пойти посмотреть город. Да и соскучился я по каюте. Вошёл – она как келейка укромная в освежающем от ветерка в нашу сторону полумраке, в тишине, – упал навзничь на диван и пустился в мыслях по ожидающим меня впереди дням: в них Самара, в них светло и мило душе… Уже откуда-то издалека услышалось «Вторая смена обедать» – и удержало на грани засыпания. Ещё бы немного – и как раз ведь проспал бы всё царство казанское. Повалялся с минуту, медля сделать усилие, и вышел снова на палубу.

Уже виднелся разбросанный, низкорослый и видом с Волги невыигрышный город – собором да башнями Кремля, выглядывающими из гущи домов, лишь и разнообразился его «фасад».

Народ скапливался на палубе, подходили из ресторана ещё, из кают, многие уж одетые для выхода в город, – оживлённо разглядывали его панораму, спрашивали друг у друга кого что интересовало в этом городе. Я перебрал взглядом, скорей уж машинально, всех, кто был на палубе. Где же всё-таки девочка? Если ещё на пароходе, то неужели и в Казани не выйдет – погулять, посмотреть? Уж больше из упрямого интереса хотелось ещё увидеть, проверить вчерашнее впечатление. Вот студентка тут как тут, уже и принарядилась для выхода в город; рядом компаньонка её, та самая молодящаяся старушка в соломенной шляпке и с сумочкой подмышкой.

У всех настроение приподнято-ожидательное, стартовое: после лесистых равнин, высоких взгорий, диких зарослевых топей, мимо которых плыли мы, как в Ноевом ковчеге, на надёжном островке света, уюта, удобств цивилизации от одной кучки домиков до другой кучки домиков – большой город, толпы новых людей, машины, улицы, магазины! И всё это увиденное так свежо со стороны путешественника – но и в отвлечённости от путешествия, недолгой, потому и приятной при сознании, что ты тут никому неведомый гость, не связанный никакими делами, что дом твой приветный – ни к чему этому не относящийся пароход, который сегодня же унесёт тебя в другие края. И в этом – своя прелесть путешествий.

Все причалы были заняты пассажирскими судами, в основном типовыми трёхпалубниками, и мы подходили к одному из них, чтобы встать во второй ряд. Пассажиры потянулись вниз, к пролёту, которым наш пароход должен подравняться с пролётом принимающего судна. Всем не терпелось размяться, погулять по городу, посмотреть его достопримечательности – то и дело слышались вопросы: как проехать к центральному универмагу, и далеко ли рынок, и какие здесь ещё магазины хорошие есть. Конечно, было бы интересно и Кремль посмотреть… а сколько стоим, вопрос?

С сумкой через плечо беспечно спустился и я. Пассажиры затолпили весь пролёт и ждали, пока матросы затягивали швартовые, укрепляли трап. Взгляд мой блуждающий вдруг прикованно остановился, как на вспышке света, – впереди, в гуще людской, спиной ко мне стояла она, вчерашняя девочка. По одним волосам, по узким плечам сразу узнанием кольнуло: она, наконец-то она! Всё-таки она здесь, эта девочка, здесь! Она есть! Вот и ждал, а получилось как неожиданно! «Чего это ты, гусь, так возрадовался? – боднул я озорно взыгравшее сердце. – Ведь решено же – восьмиклашка, не старше, – и успокойся.» «А не чёрт ли с ним, что восьмиклашка! – резал другой голос. – Я её вижу! Это одно – всё! Боже, надо же!»