Убийства в Белом Монастыре - Джон Диксон Карр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Беннет продолжал, оторвав взгляд от гипнотического светового пятна:
– Ну и наконец люди из «Синеартс» дали ей месяц, чтобы вернуться. Она отказалась – или утверждает, что отказалась, – и говорит, что ответом станет вот это.
Он поднял сигару и нарисовал в воздухе буквы, словно делал надпись на плакате:
Джон Бохун представляет
МАРСИЮ ТЭЙТ и ДЖЕРВИСА УИЛЛАРДА
в «ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ КАРЛА II», пьесе МОРИСА БОХУНА
Г. М. нахмурился и потер широкий нос, двигая роговые очки вверх-вниз.
– Хорошо! – сказал он. – Хорошо! Это подчеркнет ее тип красоты, сынок. Ну, понимаете, большие глаза с тяжелыми веками, смуглая кожа, короткая шея, полные губы – в духе тех шлюшек эпохи Реставрации[7] в зале Стюартов в Национальной портретной галерее. Ха! Странно, что никто раньше об этом не подумал. Слушайте, сынок, сходите как-нибудь в галерею, вас там ждет немало сюрпризов. Та, которую называли Кровавой Мэри[8], была блондинка с кукольным личиком, а Мэри, королева Шотландии[9], чуть ли не самая страхолюдная. Гм. – Он снова сдвинул очки. – Но вот что интересно в Тэйт – у нее крепкие нервы. Она не только вызывает огонь на себя, но и бросает вызов. Знаете, кто такой Джервис Уиллард? Лучший характерный актер Англии. И независимый продюсер откопал Уилларда, чтобы тот сыграл в паре с ней. Должно быть, она думает, что может…
– Так и есть, сэр.
– Гм. А что насчет комбинации «Бохун и Бохун» – все в дом, все в семью? И как это пришлось Канифесту?
– Вот тут, – сказал Беннет, – и начинается самое интересное – и все подводные течения. Эти Бохуны братья, и оба личности неоднозначные. С Морисом я не знаком – он старший, и вокруг него ходит много сплетен. Но всем, кто знает его, за исключением Джона, кажется ужасно смешным, что он автор пьесы. Марсия говорит, странно, что он вообще написал пьесу – какую угодно, разве что если в пяти актах героическим белым стихом. Но легкий непристойный остроумный фарс…
– Доктор Сухарь[10], – вдруг сказал Г. М. и поднял голову. – Бохун! Ясно! Но явно не тот же самый, сынок. Я думал не о том Бохуне. Старший проктор[11] в Оксфорде. «Лекции по политической и экономической истории семнадцатого столетия». Вы что, хотите сказать, что…
Беннет кивнул:
– Он самый. Я же рассказывал – меня пригласили на каникулы в Суррей. Там у Бохунов поместье, Белый Монастырь, недалеко от Эпсома. И по одной исторической причине, о которой скоро скажу, все отправились туда в поисках атмосферы. Ученый зануда, похоже, начал вдруг выкидывать вензеля на бумаге. С другой стороны, есть Джон Бохун. Он всегда занимался театральными постановками, но не то чтобы много сделал и ничем другим не интересовался… Так вот, Джон Бохун объявился в Америке в роли близкого друга и компаньона лорда Канифеста. Он мало говорил – он вообще немногословен. Бохун молчалив, неизменно носит с собой зонтик, такой типичный британец. Все ходил да смотрел на высотки, выказывая вежливый интерес, вот и все. Пока – и теперь сдается, что это было заранее спланировано, – пока Марсия Тэйт не прибыла в Нью-Йорк из Голливуда.
– И?.. – с любопытством спросил Г. М. – Любовный треугольник?
Это озадачивало и Беннета. Он помнил гулкий полумрак на Центральном вокзале, вспышки ламп над толпой, когда Марсия Тэйт позировала на ступеньках поезда. Кто-то держал ее собачку, она раздавала автографы, толпа приближалась и отступала, а Джон Бохун чертыхался, стоя поодаль. Он сказал, что не понимает американскую толпу. Беннет помнил, как он вытягивал шею и смотрел над головами тех, что пониже, – тощий, тычущий зажатым в узловатой руке зонтом в цементный пол. Лицо его было чуть смуглее, чем у Марсии Тэйт. Он так и продолжал чертыхаться, когда наконец пробился к ней.
– Это точно не была встреча любовников, – медленно сказал Беннет, – нет. Но атмосферу описать трудно, почти как описать жаркий день. А Тэйт несет с собой такую атмосферу. На публике она пытается, как бы это сказать, искриться, но не выходит. Вы совершенно точно заметили, что она похожа на женщин с портретов эпохи Реставрации. Тихая, задумчивая, в каком-то смысле старомодная. Нега и гром вдали. Это буквально витало в воздухе, как в очень жаркий день. Полагаю, все эти красивые слова попросту означают сексуальность, но я бы сказал, есть там что-то еще, что-то… – произнес Беннет с большей страстью, чем намеревался, – что отличало великих куртизанок прошлого. Не могу толком объяснить.
– Разве? – Г. М. заморгал поверх очков. – Ох, не знаю. У вас неплохо получается. Похоже, вы и сами не на шутку увлеклись.
Беннет был честен:
– Бог свидетель – да, пусть и ненадолго. Так случилось бы со всяким, у кого кровь содержит положенное количество красных телец. Но… – он замялся, – помимо конкуренции меня не привлекало эмоциональное напряжение, которое наверняка сопутствует влюбленности в эту женщину.
– А, ну да. И конкуренция была немалая?
– Непрекращающаяся. Даже у Канифеста глаза блестели, точно вам говорю. Памятуя о том, что вы сказали.
– И что – она встретила Канифеста?
– Она знала его еще в Англии – кажется, он дружил с ее отцом. Канифест и его дочь, Луиза, она же его личный секретарь… Так вот, Канифест, его дочь и Бохун остановились в «Бревоорте», тихое и очень приличное место, понимаете. И вот, к общему удивлению, блистательная Тэйт тоже оказывается в «Бревоорте». Мы туда поехали прямиком с вокзала. Канифеста сфотографировали, когда он пожимал руку известной артистке из Британии, сделавшей себе имя в кино, и поздравлял ее, бесстрастно и по-отечески, будто ей жал руку Санта-Клаус. А озадачился я, когда Карл Райнгер, режиссер, прибыл на следующий день и был принят почти так же восторженно, и с ним был агент из прессы. Не мое дело, я же там Канифеста сопровождал, но Бохун приехал с рукописью пьесы своего брата, и Тэйт это не скрывала. Там было что-то вроде соглашения между Тэйт и Бохуном, с одной стороны, и Райнгером и Эмери – с другой. Нравилось нам это или нет, мы все оказались вместе – взрывоопасная смесь. И в центре –
