Человек в пейзаже - Андрей Битов

- Что с вами?

- Сезанн... - сказал он так, как говорят по больной зуб.

- Что Сезанн?

- Потом, потом... - отмахнулся он так, будто "сейчас пройдет". С тоской взглянул на мольберт. - Не получится уже...

- Что вы, что вы!.. - попытался я. - Очень мило. Вы нашли единственную, по-моему, точку.

- Вы ее тоже нашли...

- Ну, это не такая моя заслуга.

- Вот видите, вы совсем не так мало понимаете, как говорите... - Он быстровато взглянул на меня взором и мутным и лукавым и, пересилив себя, с прищуром метра заставил нанести невнятный мазочек - табуретка под ним сразу покачнулась, но он устоял.

Польщенный, я таки начал со льстивостью ученика:

- Почему именно в таком вы решили формате?.. Меня всегда занимало...

- Окно. Это такое окно. Живопись, по-моему, это окно. Или зеркало. Зеркало - это ведь тоже окно. Окно сквозь стену - в мир. Так ей потом и висеть - на стене.

- Понимаю, - сказал я, не до конца поняв. - Холст, формат, перспектива, взгляд. Рамка видоискателя... Выбор точки... Но вот точка на холсте... с которой вы начали его заполнять... где она и почему?

- Заполнять... - брезгливо поежился пейзажист. - Скажите еще рисовать!

- Ладно, - сказал я, тоже злясь, - писать. Вы можете указать мне точно, в какой точке вы начали писать этот холст?

- Это сложный вопрос. Все зависит от натуры. Птицу, например, надо писать с клюва.

- Какую птицу?

- Ну вообще...

- А вот здесь? - Я ткнул в его холст.

- Уже не вышло, - уклонился он.

- Почему же не вышло! - Опять надо было щадить его самолюбие! Очень даже.

- Потому и не вышло, что не оттуда начал! - зло сказал он, снимая холст.

- Отсюда? - Я ткнул пальцем в сторону реки.

- Угадали... - Сквозь его седоватый бурелом проступила краска. Угадали! Я вовсе не художник! Я на это не претендую! Я не за тем сюда хожу!..

- За чем же?

- Вам этого не понять.

- Вы слишком строги, - обиделся я, - и к себе и ко мне. По-вашему, вообще ничего нарисовать невозможно: ни пейзаж, ни портрет... А натюрморт?

- Вот его можно! - ни с того ни с сего возликовал он, будто тут же собрался, оставив пейзаж, взяться за натюрморт. - Вы сами не понимаете, как вы правы! Портрет тоже можно... Но - единицы! гении! Леонарды! Животное кто-нибудь написал? - выпалил он в меня.

- Птицу - с клюва, - процитировал я.

- Птица - существо удаленное... - непонятно сказал он. - Возьмем зверя. Никто! Разве что Дюрер носорога. Так он рисовал его по клеточкам. На этот раз не писал, а - рисовал. Это был первый носорог в Германии, может быть, в Европе. Дюрер был поражен. Не как гений, а как нормальный человек. Вот поражен-ность-то у него и вышла. А какой был рисовальщик!

Какие тогда были рисовальщики!.. Любой экспедиционный художник... Иногда мне кажется, что только они и художники... Которые ничего не хотели... - Он забор-мотался и забыл про меня.

- Дюрер, - сказал я, - нарисовал зверя?

- О да! Он хотел лишь зафиксировать. Он отнесся к линии как к букве. А вышел гениальный апокалипсический зверь!

- Не противоречите ли? - вкрадывался я. - Только что зверя было невозможно нарисовать.

- Нимало! - ликовал он, радостно складывая свой скарб. - Нарисовать можно. Написать нельзя. Невозможно. Поэтому, кстати, живопись и стала искусством.

- Но ведь рисуют же!

- А вы не писатель, случайно?

- Случайно, - был я вынужден.

- Так вот. Я вам скажу: пишут же?..

- Не хотите ли вы сказать... не можем ли мы заключить... что то, чему можно научиться, не есть искусство?

- Вот видите.

- А если учиться, учиться и учиться? - обрадовался я.

- Недостаточно.

- А если работать, работать и работать?

- Того меньше.

- А если просто вдруг... ни с того ни с сего... как бы понять...

- Вдохновиться?

- Ну.

- О да! - возликовал он. - Может быть... - вздохнул он. - На один раз.

- Так как же быть?

- Бог знает.

- И все?

- А вам мало?

- Мне - много.

Мы рассмеялись и вместе спустились в овраг.

- Вот вы говорите - гений... - сказал он, хотя я этого не говорил. Я уже перешел дощечку, а он еще нет. В овраге была уже ночь и затеплились гнилушки. Из глубины его оволосения тускло и смело сверкал вдохновенный взгляд. - Гении все мадонну с младенцем писали. Мадонна получалась, младенец - никогда. Замечали? О, это такая тайна! Вы сразу не поймете... Гений нам кажется особенно воплотившимся человеком. Мол, обычный человек не сумел, а он - на сто процентов... Дудки! (С чего это он так вскипятился?..) Гений есть максимально неудавшееся воплощение! С его, естественно, точки зрения, а не с нашей. Ни по вертикали, ни по горизонтали. То, что у гения за спиной (а ведь гений-божество так и помещается - за спиной...), есть безмерная диспропорция по отношению к так называемому выходу... (Знаете, в столовых в меню пишут "выход"... мяса в котлете?) То, чем мы восхищены, есть для гения полная неудовлетворенность и несчастье. Он-то знает сколько! Вот настолько он и воплощен, насколько получился у него младенец. Если гения, не дай бог, признают при жизни, его убивают, лишив именно этого неудовлетворения. Впрочем, чаще их просто распинают. Так гораздо рациональнее, все достается людям, включая и лестпость нашего ими восхищения...

Он наконец перешел по дощечке. "Уж не с гением ли я опять имею дело?" - криво подумал я; больно выстраданно прозвучали его слова. Но он был и впрямь гений...

Перейдя дощечку, как пропасть, он снова остановился и стал рыться в своей рыбацкой сумке (из-под противогаза... как она у него уцелела?). Само собой, извлеклась оттуда бутылка портвейна "Кавказ" (0,8) и стакан (один). Стакан он протянул мне;

- Не откажите?

- Я не пью.

- И давно?

- С некоторых пор.

- Ну, это не страшно.

- Я портвейна не пью... - настаивал было я.

- А вы не пейте. Я ж не вынуждаю, - ласково сказал он, стакан оказался сам в моей руке, и меня обдало жаром его непонятной власти.

- Вы - гений... - прошептал я.

- Гений и злодейство - две вещи... Гениев сейчас нет. Они не работают. Нельзя написать лишь шедевр, с которым остаются. Нельзя одну Джоконду... Нельзя написать сразу избранное, не правда ли?

- О да! Вы правы.

- Перепроизводство - условие гения. Кому нужен тридцатый том Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что ли? Нам бы не хватило?

- Кажется, вы перегибаете?

- Перегибаю. Так я ж не в ЖЭКе. Я не правильно, а - правду хочу сказать. Вам достаточно Дон Кихота из всего Сервантеса, Гамлета из всего Шекспира?.. Вот вы, профессионал, сколько прочли книг?

- А сколько картин вы не видели? В Лувре, в Прадо, в наших запасниках?

- В наш век есть книги, передвижные выставки... Нам как бы проще. Хотя картины не картинки, чтобы их смотреть. Их увидеть надо.

- Вот и книгу надо прочесть.

- А я и спрашиваю: сколько книг вы прочли?,

- Да я "Дон Кихота"-то не прочитал...

- А "Гамлета"?

- Его прочитал. Недавно.

- Сколько вам было?

- Сорок.

- Спасибо. А Библию?

- Что вы меня допрашиваете?!

- Да вы не сердитесь... Я Ван Дейка от Ван Эйка отделил еще позже. Узнал, что такой был Ван Эйк, представляете?

- Старший или младший? - Тут уж я обнаглел.

- А вы будто знаете! - насупился он. - Вы тоже только одного знаете, а про второго слышали. Я же вас не спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы в Благовещеньях не запутались... Я думал, вы человек, что с вами говорить можно.

Он не на шутку обиделся. Разочаровался он.

- Ладно, - согласился я, - в двадцать семь лет. В двадцать семь лет я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея. А Ветхий завет так и не прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу.

- Раскрываете и закрываете?

- Раскрываю и закрываю. - Он мне положительно нравился.

- По половине?

- Ну разве что... - замямлил я. - По половинке.

- Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не обижусь... Моцарт - гений? спросил он, приняв.

- Вот уж гений!

- Все-все гений.

- И вы все слушали?

- Ну не все. Но много. Сколько удавалось.

- А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется?

Я не знал. Уж больно он таинственно спросил.

- Десять процентов! - Он не в силах был сдержать ликования.

- Да ну! - Я был изумлен.

- Вот! Перепроизводство - это еще одно свидетельство невоплощенности гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился?

- А - кушать? - тут уж я его подловил. - А "не продается вдохновенье"?

- М-да, - тут он вздохнул. - Вы знаете, во что обходился Моцарту новый камзол?

- Этого не знаю.

- В симфонию!

Стояла полная ночь. Во всяком случае, здесь, в овраге. Мы дышали друг другу в лицо. Мы осветили их, прикуривая. На лбу его вздулся драгоценно комарик.

- Вы позволите? - И я стукнул его по лбу.

- Спасибо.

И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо.

- Вы бы видели этот камзол! - пыхтел он снизу. - Это же райская птица! "Взгляни на лилию, как она одета!" Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт...

- А как же... при дворе... - с пониманием отозвался я.