ЗА ГРАНЬЮ ДОЗВОЛЕННОГО - Митч Каллин

И хотя утрата бумажника приводила в уныние, мужчина почувствовал определённое облегчение, освободившись от разбухшего напоминания о своём прошлом, — облегчение и оттого, что неделей раньше сжёг свои кредитные карточки, банковские квитанции, водительское удостоверение, и сделал это, чтобы остаться инкогнито в случае, если бумажник попадёт не в те руки. Но, каковы бы ни были причины действий, Майк оставил только две вещи, которыми мужчина продолжал дорожить, обе были вытащены из бумажника и положены рядом с его спальным мешком, — семейный портрет, сделанный прошлым летом (мужчина стоит рядом со своей женой, руки положены на плечи детям), и его карточка члена Американского общества моделирования (преимущества, которые она давала: дисконт в «Хобби-Хаус», еженедельные дайджесты новостей, ВИП-подписка на «Американскую модель»).

Так что этой ночью, когда мужчина стоял один-одинёшенек на дне оврага, глазея вверх, туда, где иголочки звёздного света скрепляли широкий тёмный балдахин неба, он надеялся, что Майку пойдёт впрок обладание бумажником, хотя и не мог понять, зачем это парень его стащил (там не было ни наличных, ни кредиток, ничего ценного, просто то, что осталось позади). Между прочим, он сожалел, что спалил кредитки, они могли бы помочь парню выскочить. Не имело значения, что мужчина знал: всё к лучшему — если бы Майк использовал любую из карточек, просто купил колы или жевательную резинку, трагическая цепь событий точно развернулась бы до конца (полиция нашла бы мальчишку, мальчишка признался бы, где взял бумажник).

Неопытные преступники, считал мужчина, используют собственные пластиковые карточки, чтобы получить дешёвую комнату в отеле и нормальную еду, пользуются карточкой один раз — и тем самым сообщают о своём местоположении, — но он не такой идиот, он не так глуп.

Всё же лучше было карточки сжечь. Куда лучше, чем позволить Майку воспользоваться ими. Но ему всё ещё хочется, чтобы они с мальчишкой поговорили накоротке; он хотел бы убедить его вернуться домой или, во всяком случае, найти безопасное место, где тот мог бы жить.

«Оставайся на поверхности, — должен был посоветовать он ему. — Избегай подозрительных мужчин, избегай мест, покрытых мраком».

Вот что бы он сказал, если бы мальчишка был здесь этой ночью.

«Вот что, — думал он, — должен был сказать мне кто-нибудь…»

Шатаясь по дну оврага поздно вечером, мужчина познакомился с созданиями в шуршащих кустах, перебегающими ему дорогу, — полевыми мышами, блуждающими чернохвостыми калифорнийскими зайцами, земляными белками; в темноте трудно сказать точно — с кем. В другой раз он остался мёрзнуть в своём тоннеле, представляя минуту, когда его имя произнесут лёгким шёпотом — словно его принесёт ветер или позовут из-под мескитового дерева в нескольких ярдах правее. Он слышит шаги, хрустящие за спиной по песку, но, быстро повернувшись, обнаруживает, что один. Он слышит реактивный самолёт, гремящий где-то в небе, иногда улавливает смутные голоса, шумящие в близлежащем парке, иногда голоса затихают на мгновение, чтобы он мог закрыть глаза и слушать свист машин на хайвее (автомобили приезжают и уезжают время от времени, шелест шин — словно затихание быстрого ветра).

Он вслушивается в низкий бас проезжающего автомобиля, представляет подростков-южан, которые отправились в полуночную поездку, вырвались из города, передние огни нацелены на запад, пока они движутся в сторону пустоты, перевозя с собой рэп-музыку и банки пива через скудную пустыню, над которой виднеются только башни цереусов. Миновав Папаго-парк, дорога, по которой они едут, становится узкой, извилистой, идёт под уклон, заканчивается тупиком на возвышающейся над городом парковке — с этой выигрышной позиции всё внизу кажется выше, тысячи огней плывут и мерцают, а над ними простирается чёрный небесный свод.

Мужчина хорошо помнит этот вид сверху, он по весне летал здесь на самолёте по выходным, во второй половине дня, когда долина, город и пригородные местечки — такие, как Папаго-парк и этот овраг — казались одновременно далёкими и близкими. Однажды летней ночью он занимался там сексом, громко стонал при втором освобождении. Его широко раскрытые глаза были устремлены на огни города — неорганизованную массу синего, жёлтого и белого, которая казалась ему неосязаемой. Он помнит, что ощущал очень мало связи или родства с этими знакомыми улицами и зданиями. Как странно сознавать сейчас, вернувшись в тоннель, что его чувство отчуждённости сегодня не более глубоко, чем тогда; словно он всегда смутно существовал здесь, словно тайная часть его самого всегда стремилась сюда, покоилась в тоннеле с того самого дня, как он родился.

— Быть рождённым — забавная вещь, — вспомнил он неожиданные слова Тобиаса, словно тот продолжал некий мудрый и серьёзный разговор. — Никаких намёков на то, откуда ты взялся, ни слова о том, где ты себя обнаружишь. — Он поворошил костёр палкой, перемешал тлеющие угли. — Не обращай на меня внимания, — продолжал он. — Я слишком много думаю. Правда, я думаю, что ты рождаешься и становишься старше, ты шляешься туда-сюда, у тебя нет никакого представления, ради чего конкретно ты вообще здесь шляешься. Понимаешь, что я имею в виду?

— У меня есть общая идея, — отвечал мужчина, стараясь следовать за мыслью собеседника. — Ты думаешь, почему всё именно так? Что всё это значит?

— И да, и нет.

Тобиас завёл разговор о реинкарнации, неодушевлённых предметах, обладающих душой, параллельных мирах — в угрюмой, методичной, искренней манере. Похоже, он провёл немало времени в медитациях, во всяком случае, так это звучало. Наконец, без особого любопытства, мужчина спросил, верит ли он в жизнь после смерти.

— Конечно, — отвечал Тобиас. — Но кто может сказать, что до рождения не было жизни? Кто может сказать, что они не прошли и не прожили сотни разных жизней в один миг и никогда не знают, чем одна отличается от другой?

— Может быть, и так, — согласился мужчина.

— Человеческие существа — это пехотинцы, — продолжал Тобиас. Мужчины и женщины всегда — одноразового пользования, — объяснял он. — Божья армия не имеет ограничений, так что не имеет значения, кто приходит и кто уходит, верно? Не имеет значения, один или другой — в особенности мы, мужчины, — мы приходим и уходим самым лёгким и простым образом — учитывая, что мы рождаемся солдатами. Именно поэтому мы иногда теряем путь в этом мире — когда нет битвы или мы ведём войну, которая нас не касается, понимаешь? Общество комфорта поедает нас, делает сумасшедшими — не считая того, что мы не можем породить детей, не считая того, что мы были созданы, чтобы служить и бороться с вещами, — вот каким образом мы попадаем к Богу, служа и сражаясь, — а без этого мы словно раковины, разве это не так? Как бы ты ни поступил, мы обречены.

Холодная ночь, ветрено, воздух пахнет листвой, ветер раздувает огонь. Мужчина вытянулся в своём спальном мешке, причёсывает бороду грязными пальцами. У огня он видит Тобиаса, развалившегося на спине, руки по бокам, живот поднимается и опускается под порванной футболкой с надписью «Харлей-Дэвидсон», рот разинут, раздаётся грубый храп — гортанный звук, выражающий смятение, мольбу или что-то вроде того, достаточно громкий для того, чтобы отпугнуть рысей или пум; отголосок этого храпа неизменно вызывает в памяти мужчины жену, Джулию. Как и шум, который издаёт Тобиас, её ночные вздохи и ворчание подпитывали его растущую бессонницу.

В первые несколько лет их брака храп не был проблемой; они мирно спали, его тело сливалось с её телом, их ноги переплетались.

— Я люблю тебя, — шептал он утром, обнимая её.

— Я тоже тебя люблю, — отвечала она, потягиваясь и касаясь его лица.

Иногда его рука проскальзывала между её ног, пальцы пробирались вглубь.

— О боже, я люблю тебя…

И затем, выспавшиеся в своё удовольствие, они горячо целовались.

Она прикусывала мочку его уха, сосала его язык.

— Трахни меня, — просила она. — Пожалуйста, трахни меня. — И он делал это.

Словно возвращаясь из блаженного сна, он воображает себе это и оказывается прямо посреди рая.

Только позже, после рождения их второго ребёнка, её скрежещущий храп вторгся в реальность и изменил его сны. Он проявлял себя в разнообразных формах — напоминал звук открываемой банки пива, собаку, рычащую на цепи за оградой, его деда, который отчаянно пытался проглотить что-то, когда его горло было поражено раком, — потом, наконец, он просыпался рядом с ней, чувствуя себя самым жалким образом:

— Джули!.. Джули, ты храпишь!

— Что?..

— Ты снова храпишь.

— Ты уверен?

— Да, я уверен.

Однажды утром за завтраком Джулия объяснила это так:

— С тех пор как родилась Моника, я набрала изрядно лишнего веса. Уверена, в этом вся проблема. Жир собирается на шее и у горла, в этом причина. Так что потерпи три месяца, посмотришь, я сброшу его — обещаю тебе.