Самые странные существа - Владимир Ильин

Прошло лето, наступила осень – последняя осень, думал Шенкурцев. Теперь для него все было последним. Или предпоследним. И казалось ему, что природа готовится не к зиме, а, как и он сам, – к смерти.

Чем больше Шенкурцев задумывался над этим, тем страшнее ему становилось. В такие моменты внутри словно что-то смерзалось, к горлу подступал липкий комок страха, который никак не получалось проглотить, и хотелось то ли заорать на весь белый свет от отчаяния, то ли, наоборот, забиться куда-нибудь в угол маленьким серым мышонком, чтобы никто не видел, как ему больно и страшно…

Положение смертника усугублялось тем, что не с кем было поделиться. Даже жена, самый близкий и родной человек, не понимала, от чего мучается Шенкурцев, а ведь она замечала, не могла не заметить, что он именно мучается: не раз ночью, просыпаясь от странного мычания рядом, она видела, что Павел не спит, а стонет, как от внутренней боли… Но что могла сделать бедная женщина? Встать, зажечь ночник, спросить тревожно "Что с тобой, милый?", на худой конец предложить снотворного или аспирин от головной боли… Разве могла она понять, что Шенкурцев молчал в ответ на ее расспросы, потому что с языка его рвался очередной пошлый анекдотец: "Приходит одна женщина к гинекологу…"?! Да если бы даже Шенкурцев мог говорить, разве легче бы стало и ему, и ей – особенно ей! – если бы он поведал жене всю правду?!..

Наверное, от отчаяния и от безысходности Шенкурцев стал выпивать. Сначала – "выпивать"… Потом – пить по-настоящему, что называется, "по-черному", без скидок на затаившийся в желудке гастрит и на статус семейного, порядочного человека… В сознании его появились провалы и какие-то отрывочные, полуреальные видения. Словно это был дурной сон, от которого в памяти наутро остаются лишь самые яркие моменты.

…Вот в огромном банкетном зале он сидит за большим столом, уставленным дорогими винами и закусками, в компании полузнакомых людей. Вокруг сверкают вспышки цветомузыки, гремит усиленный микрофоном голос певца, слева от Шенкурцева визгливо хохочет длинноногая девица во всем джинсовом, а справа некто лысый, но с пышной бородой бубнит в ухо: "Нет, старик, ты не прав, что бросил диссер… Ты бы утер всем нос… в ученом совете…". Шенкурцев пьет рюмку за рюмкой, а шум и гам – то ли в зале, то ли в голове – все сильнее…

…Вот он в каком-то дешевом кафе пляшет между столиками с незнакомыми субъектами "кавказской национальности" нечто вроде лезгинки, а лицо его все больше мрачнеет, и вот он уже начинает крушить посуду и швырять ее в официантов, а кавказцы хохочут и аплодируют ему…

…Вот он, едва держась на ногах, тянет на себе огромный мешок, набитый пустыми бутылками, в винный магазин барачного вида. Во рту – отвратительный вкус перегара, голова разламывается от сверлящей боли в висках… Вот за обшарпанным пивным ларьком он пьет "из горла" вонючий портвейн в компании двух бомжей, и вид у него самого к тому времени, как у бродяги: грязный воротник рубашки, многодневная щетина, стоптанные ботинки делают его почти неузнаваемым…

…Вот он уже в какой-то комнате с голыми стенами серого цвета, с газетами вместо штор на окнах, за сколоченным из горбылей столом с хлюпаньем тянет пиво из мутной двухлитровой банки. Стол залит липким пойлом, завален рыбьими костями и папиросными окурками. Он уже не в состоянии разглядеть, кто сидит вместе с ним за этим гнусным столом, только временами из сумрака и пелены табачного дыма выплывают, щурясь и скалясь, чьи-то мерзкие, слюнявые, нечеловеческие физиономии и опять уплывают в туман… У него уже нет ни фамилии, ни имени – только "я", смутно мерцающее на дне залитой алкоголем души…

Вот в очередной раз он просыпается, с трудом разлепляя тяжелые веки, на полу прихожей своей квартиры, потом, превозмогая тошноту и головную боль похмелья, тащится на кухню. За окном то ли смеркается, то ли наоборот, рассветает, а о том, какой сегодня день, он узнает лишь из записки, в которой жена, по своей педантичной привычке, поставила дату после краткого сообщения о том, что она уходит от него вместе с дочкой… Но больше всего его удивляет не это. Он пытается разглядеть себя в зеркале, но не может уразуметь, чья это такая перекошенная и синяя рожа тупо таращится на него. Это некто в зеркале- уже не человек… И тогда его охватывает такое отвращение и к себе, и к окружающему миру, что он даже рычит по-звериному и решает разом покончить с этим кошмаром. Шатаясь, он подходит к балконной двери и пытается открыть ее, но ничего не получается: дверь заело напрочь, и она не подается ни в ту, ни в другую сторону.

– Ах, так?.. Ладно, мы еще посмотрим, – хрипит он в каком-то исступлении и бросается рыться в наполовину опустевшем шкафу.

Вскоре он делает петлю из попавшегося под руку брючного ремня (натуральная кожа, еще совсем новый ремень!) и накидывает его конец на крюк, на котором держится люстра. Не спеша взбирается на табурет, словно на крышу небоскреба, просовывает голову в петлю и с чувством злорадного облегчения шагает в пустоту…

Когда Шенкурцев приходит в себя, за окном ярко светит солнце. Он лежит на полу, а на шее у него болтается обрывок ремня. Голова у Шенкурцева болит на этот раз меньше, и он в состоянии более-менее разумно мыслить и делать выводы. Сейчас он делает сразу два умозаключения. Первый: скорее всего, ему не удастся покончить жизнь самоубийством до срока, если, по словам пришельцев, судьба его жестоко запрограммирована. Или это опять их фокусы?.. Ладно. Честно говоря, больше нет желания устанавливать истину, так сказать, экспериментальным путем. Прыгнет, к примеру, он с крыши небоскреба, отделается лишь переломами и ушибами, и какой-нибудь ретивый писака поместит о нем заметку в газете в рубрике "Невероятно, но факт" или что-нибудь в этом духе…

Второй же вывод Шенкурцева гласил: наступила весна. И это для него тоже было в своем роде "невероятно, но факт"…

Новую жизнь он начал с того, что навел порядок в квартире, привел в порядок себя и запретил себе тушить спиртным пылающее от похмелья нутро. Наконец, он осознал, что должен встретить смерть лицом к лицу. Как подобает человеку, а не трусливому, загнанному охотниками животному.

Жену и дочь Шенкурцев разыскивать не стал, рассудив, что так будет лучше. Для них он уже один раз умер, а доставлять им мучения и переживания снова он не хотел.

Теперь почти целыми днями он сидел дома и читал все, что попадалось под руку. Так время проходило незаметнее и не столь тягостным казалось ожидание. При этом самому себе Шенкурцев напоминал пассажира в электричке, который от нечего делать читает от корки до корки старую, забытую кем-то в вагоне газету вместо того, чтобы глядеть на проплывающий за окном мир…

Странно все-таки устроен мозг человека. Он автоматически выбирает из потока информации ту, которая интересует его обладателя в данный момент. Так, листая телефонную книгу, влюбленный невольно задерживает взгляд на имени своей единственной и любимой… Так и Шенкурцев непроизвольно отмечал в газетах, журналах и книгах все, что было связано с отношением к смерти обреченных на верную гибель людей. Ближе всего ему казались переживания тех, что были приговорены к смертной казни, либо тех, что страдали каким-нибудь неизлечимым недугом. И все-таки его случай был уникальным. Разница между ним и книжными героями заключалась в том, что Шенкурцева никто не приговаривал к смерти и не ухаживал за ним, как за смертельно больным, но от этого становилось еще страшнее…

Телефон Шенкурцева звонил все реже. Давали о себе иногда знать бывшие друзья-приятели и знакомые – не так-то много их, оказывается, у него было. Они спрашивали Шенкурцева, куда он запропастился, приглашали встретиться, но он неизменно отказывался от таких приглашений. Поскольку он считал, что имеет теперь мало общего с другими людьми, связь его с внешним миром становилась тоньше с каждым днем.

За месяц до дня "икс" – так Шенкурцев мысленно обозначал роковую для себя дату – он съездил к матери. Он не мог не попрощаться с ней. Отца Шенкурцев не помнил, тот давно умер, а братьев и сестер у Павла не было.

О том, что он приехал к матери, Шенкурцев пожалел уже на следующий после приезда день, когда, проснувшись, обнаружил, что мать сидит у его изголовья (как сидят возле покойников, почему-то пришло ему в голову), гладя его волосы. Судя по всему, она в эту ночь так и не ложилась… По щекам матери текли слезы, но она их не замечала. И вообще, за ночь она сразу осунулась и еще больше постарела. А ведь Шенкурцев ничего не говорил ей накануне, даже о том, что от него ушла жена.

– Ты чего, мам? – стараясь говорить бодро, хотя сердце ныло в груди, спросил он.

– Чует мое сердце, сынок, – тихо сказала мать, поправляя седую прядь, упавшую ей на глаза, – неладно что-то с тобой… Ты береги себя, Павлуша, ведь если что случится с тобой – я не переживу…

Идиот, какой же ты идиот, ругал себя мысленно Шенкурцев, стоя в тамбуре поезда, увозившего его через несколько дней домой. Мать только расстроил, вот и все. Разве материнское сердце обманешь?..