Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

будет их зря кормить? Сейчас же их по домам, и мои опять ко мне явятся: наш атлас не уйдет от нас.

– Хорошо, если явятся, – сказал Дмитрий Дмитриевич. – Могут и там остаться.

– Тогда уж будет моя потеря: жертва моя, так сказать, на алтарь отечества… И никто не возместит ничем, я справлялся, – ничем и никак…

Терпи, помещик! Выноси на своих плечах!

– Я еще в Симферополе слышала, будто иные помещики давали вольные семьям убитых солдат, – сказала Елизавета Михайловна.

– Что-о? Вольные дают? – испуганно поглядел на нее Василий Матвеевич. – Ну, это уж какие-то слабые умом или миллионеры, которым некуда девать добра! Те, конечно, все могут… Даже по снегу летом ездить! Дворцы в одну ночь строить!..

Он оказался так растревожен этими «вольными», что пришлось на время заняться только супом. Но, дав дяде достаточно времени, чтобы прийти в себя, Дмитрий Дмитриевич снова заговорил о Терентии.

– Тимофей, кажется, одних лет со мною, но я его что-то не помню… А Терентий, Терешка-казачок, как же можно! Он был мой товарищ детства, этот Терешка…

– Угу, – неопределенно промычал дядя, наблюдая его исподлобья.

– Да ведь Тимофей к нам и не обращался, – добавила к словам мужа Елизавета Михайловна.

– Ну да, да, а Терентий обращался, и не один раз! – живо подхватил дядя. – Как же, как же, скажите, пожалуйста, – «товарищ детства»!

В тоне, каким это было сказано, и в презрительной ужимке при этом показалось кое-что обидное Дмитрию Дмитриевичу, но он постарался сдержаться.

– Да вот, что поделаешь… Других товарищей детства у меня тут не было… особенно в зимнее время… так сложилось… Одним словом, ты бы очень меня одолжил, дядя, если бы оставил его…

Елизавета Михайловна догадалась, что кто-то уж постарался передать Василию Матвеевичу, чуть только он приехал тогда из Курска, что без него заходил в дом поговорить с ними Терентий, сначала один, потом даже с женой, и это именно почему-то чересчур встревожило и возмутило дядю. С тою способностью к мгновенным догадкам, какая присуща женщинам, она начала понимать также и то, почему Василий Матвеевич сдает Терентия, и ожидала только намека с его стороны, чтобы утвердиться в своей догадке.

И намек этот тут же был сделан.

– Пусть даже и товарищ детства был он твой, Митя, об этом не спорю, – враждебно глядя почему-то, заговорил Василий Матвеевич, – однако же ты его знавал только в детстве, а какой гусь теперь из него вышел, это уж ты предоставь знать мне, вот что-с! Я его и то уж терпел долго, другой бы не стал – другой давно бы уж этого тпруську взял на хо-ро-о-ший налыгач, да-с!.. Он, должно быть, именно с детства и привык тут, в людской, не в свои дела вмешиваться да этой своей привычки милой и на деревне не оставил… Нет, нет, это уж решено и подписано, и быть по сему: пускай-ка в ополченцах помарширует, и ему польза и мне не вред… И давай-ка уж, сделай милость, больше мы о нем говорить не станем.

Он налил себе стакан вина и взялся было за стакан племянника, но тот довольно резким движением отвел его руку, сказал:

– Не нужно.

– Угу? – полувопросительно отозвался дядя, племянник же продолжал с горечью:

– Я думал, что для тебя что же тут такого… Полнейший пустяк мою просьбу исполнить… а ты вот почему-то не хочешь… Между тем я ведь ему слово дал!..

– Слово дал? – Василий Матвеевич глотнул вина и заговорил раздельно, отчетливо: – Во-первых, напрасно ты давал слово, но я-то, конечно, в этом не виноват… А во-вторых, твое слово – это слово офицера из дворян, а дал ты его кому? Хаму!.. Хаму, который стоит между нами с черным котом под мышкой… Да, пожалуй, уже этого черного кота и пустил между нами, а?

– О каком это он коте черном? – удивленно обратился к жене Дмитрий Дмитриевич.

А Василий Матвеевич, не теряя времени, поспешно глотал в это время вино, наблюдая при этом их обоих сквозь узенькие щелки глаз; когда же допил наконец, то поставил стакан, стукнув им так, что чуть не вышиб дна.

– Довольно! – выкрикнул он вдруг. – Довольно в молчанки играть! Вы, сударыня Елизавета Михайловна, как я о вас слышал и раньше – слава богу, свет не без добрых людей! – оказались особой очень, как бы это выразиться, дальнозоркой, что ли, но мы с вами должны уже теперь объясниться начистоту… А также и с тобою, Митя… Да, да, извольте, извольте-с, я от чистоты не прочь! Я, признаться, только о чистоте всегда и мечтал тут вот, про себя, втихомолочку… Но что же, однако, вышло из всех этих моих мечтаний скромных? А вот что именно-с. Я получаю однажды эстафету, из которой узнаю, что ты, Митя, тяжело ранен, нуждаешься в продолжительном лечении и прочее… «Тяжело» же – это что, собственно, значит, когда пишут по-родственному? Ведь не чужому же кому писано, а дяде родному! «Тяжело ранен» – это нужно было понять так, как я и понял: «Еле-еле можаху, и дай бог довезти в живых, а уж похороним его на родном кладбище, возле отца с матерью…» Вот что только это значить могло, единственно!

– Дядя! – возмущенно остановил его Дмитрий Дмитриевич.

– Знаю, что я тебе дядя, потому-то и говорю так, и прошу меня не перебивать, а дослушать, – вразумительно отозвался Василий Матвеевич, даже ладонь выставил в его сторону; потом он налил себе еще вина и продолжал в прежнем взвинченном тоне: – О жене же твоей я наслышался в Курске когда-то, что и красива-то – вполне согласен с этим! – и умна-то, – тоже согласен, – и вообще – согласись теперь и ты со мной. Должен же я был после этого захотеть посмотреть на свою родственницу, которую ты от моих глаз скрывал несколько лет? Вот я ввиду всех обстоятельств этих и послал ответную эстафету, а как же я мог бы сделать иначе?.. Послал и жду. С большим нетерпением ждал я вашего приезда, Елизавета Михайловна, поверьте! И, кстати, ваше здоровье!

Он кивнул ей и отпил сразу полстакана.

Дмитрий Дмитриевич переглянулся в это время с женой, и та сделала ему едва заметный знак ресницами, означавший: «Держись спокойней! Не выходи из себя!»

– И вот, наконец, приехали вы, – продолжал Василий Матвеевич, – и я с первого же дня понял, что… обманут!

– Как так обмануты? – строго спросила Елизавета Михайловна.

– Ах, в самом лучшем смысле, дорогая! – тут же ответил Василий Матвеевич, впрочем, не улыбнувшись при этом. – В отношении Мити оказалось, что вы… несколько преувеличили. Во-первых, не рана – это с одной стороны, не рана,