История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции - Виктор Петелин

Меньше всего автора интересует внешняя сторона современной жизни, хотя он рассказывает и о свадьбе двоих любящих молодых людей, о судьбе старой женщины Параскевы, матери одного из героев повести, о несчастной доле председателя колхоза Николая Радюшина, о «последнем колдуне» Галасии Созонтовиче, но, сколько бы ни мелькало на страницах повестей Владимира Личутина персонажей, сколько бы событий ни проходило мимо нас, его больше всего интересует внутренняя сторона человеческой жизни. Он часто оставляет своих героев наедине со своей совестью и заставляет судить себя по её высоким законам. И часто герои его предстают перед нами во всей своей духовной наготе, во всей своей истинности.

Не могут видеть друг друга дед Галасий и председатель колхоза Николай Радюшин. Много лет тому назад, во время коллективизации, мужики убили отца Радюшина, убили его за склонность к разрушительным действиям, не зря его прозвали Разрухой. А первым ударил его дед Галасий и ушёл, не догадываясь, что после него набросятся мужики на Разруху в желании отомстить ему за попытку разрушения налаженного веками быта. Отсидел Галасий десять лет за тот единственный тычок кулаком, казалось бы, замолил свой грех, снял свою вину, измученный, исстрадавшийся, вернулся в родную Кучему, выходил детей, вывел их в люди. Но по-прежнему идёт за ним худая слава убийцы. И всё время этим попрекает его Николай Радюшин, называет его кулаком, противником новой жизни и власти. А какой же он кулак? Какой же он противник новой жизни? В его большой семье было шестеро взрослых братьев, сёстры. Казалось, богатая зажиточная семья, а когда разделились, то не каждому досталась лошадь, сразу все стали бедняками. И после возвращения из тюрьмы сколько он потрудился на общество, на людей. А прослыл колдуном по одному нехитрому делу. На месте его дома Радюшин хочет построить школу. А разве другого места нет? Нюра, тихая, незаметная жена Радюшина, вдруг взбунтовалась, не желая мириться с загулом своего муженька, решила сходить к колдуну, чтобы он приворожил непутёвого. И просчиталась несчастная Нюра, хотя и увидела перед собой действительно незаурядного человека, «особого среди прочих»: видит его насмешливые глубокие глаза, просторный лоб, благородный посад головы и понимает, что перед ней колдун. Ведь только колдуны всегда чем-то выделялись особенным. К жалости взывает бедная женщина, «ну помоги, что стоит, хоть капельку колдовской силы направь, пусть отмстится». Но бессилен старик что-нибудь сделать. Все живут для себя, никто не хочет помочь в страданиях измученной женщине, утратившей влияние на некогда любимого мужа: «Он кровь мою высосал, а ты, зараза…» Почему только она обязана оказывать ему внимание, а он не посмотрит ласково на неё… И снова одиноко страдает прекрасный человек, мягкий, добрый, бескорыстный. Одинок и председатель колхоза Николай Радюшин, он много сделал для людей, но люди живут сами по себе, не нуждаются в нём. «Вот ослабни душою хоть на мгновенье, – думает он, – и волком завоешь – такой вдруг невозможной и несчастной покажется твоя жизнь». Почему ж так одинок председатель колхоза, ведь он действительно не жалел сил, чтобы люди жили хорошо? Радюшин повелел построить школу на месте дома деда Галасия. Пришёл слепой философ и летописец Феофан и призвал к милосердию: «Так вы жалейте друг друга, не каменейте, люди! Будьте милосердны! Ведь камень о камень – это искра, а от неё какое зло родиться может!..»

Человека накормить надо, спорил председатель колхоза, а Феофан говорит о душе, о милосердии к человеку. «Дикая Кучема», определяет спор с Фефаном председатель и испытывает чувство «отчаянного одиночества», когда жизнь кажется «зачужелой», когда «жутко и горестно» человеку, когда ему деться некуда. И даже родной дом ему стал постылым. Мать председателя Домна внушает ему быть добрее, человечнее, и дед Галасий – «труженик был вековечный, поискать таких».

Бедны событиями эти повести. Порой кажется, что в повестях ничего и не происходит. А на самом деле целый мир прошёл перед глазами читателя, столько живых, своеобразных людей он узнал, столько бед и радостей пережил вместе с ними. Феофан Прокопьевич записывает: «Всё думается отныне, что главную-то жизнь человек проживает не на работе, а в себе. Какая немыслимая та, скрытая от нас, жизнь, и сколько в ней причуды; если бы хватило таланта её описать, то в какую богатую, необычную по своей проказливости, и хитроумности, и переживательности страну мы попали бы тогда. Достоевский почти вторгнулся в ту, иную, жизнь и описать смог; и какая она оказалась отличная от явной, боже ты мой…»

«Меня всегда пугало, – писал В. Личутин, – что мы слишком материальны в своём письме. Думаю, реальная жизнь – это жизнь более сложная, чем просто натура, и потому в последних работах, особенно в «Фармазоне», так много предчувствий, снов, поверий, ужасов перед неведомым. Но фантазия, предчувствие для меня также не самоцель. С их помощью хочется полнее и глубже уловить те перемены, которые настигают и поморскую деревню. Когда писал повести такого типа, смущало – какое впечатление они произведут на земляков, а вдруг не поймут, станут укорять? Но случилось так, что именно эти сочинения и принимались как самые что ни на есть реальные. Тогда утвердился: вымысел, гротеск не искажают и не огрубляют жизнь, а делают её более видимой, сочной, полной…» (Литературная газета. 1983. 25 мая).

И действительно, в повестях «Домашний философ» и «Дядюшки и бабушки» много предчувствий, снов, ужасов перед неведомым. И Геля Чудинов, главный персонаж повести о бабушках и дядюшках, и Пётр Ильич Баныкин, главный персонаж «Домашнего философа», чаще всего оказываются в таком неопределённом положении, когда старая жизнь как бы уходит от них, а новая ещё не закрепилась ни в их быте, ни в их сознании. Отсюда много всяческих странностей, которые возникают именно в момент неопределённости, наступающей, когда что-то существенное меняется в жизни. Так Геля бросил завод, а станет ли он художником, никто не знает, и прежде всего он сам не уверен в своих силах.

В той же статье в «Литературной газете» Владимир Личутин так определил суть «Домашнего философа»: «Вообще бы назвал эту повесть историей двух эгоистов. Он живёт идеей собственного бессмертия, она – необыкновенной любовью. Два случайных человека в постоянном безвыходном конфликте друг с другом».

В этой повести автор превосходно описывает внешний быт двоих людей, живущих на берегу Чёрного моря, куда стекается много праздного отдыхающего люда. Она постоянно бывает на берегу, купается, размышляет о прожитой жизни, мечтает изменить мужу, глядя на свои потускневшие формы, мрачнеет: нет, никто уж на неё не позарится. Много думает о погибшем на стройке сыне, винит мужа в его гибели. Вот и вся её жизнь, полная ненависти к мужу, беспомощных воспоминаний и горечи об утраченной молодости…

Пётр Ильич Баныкин двадцать лет работал над книгой о влиянии Слова на человеческие судьбы, но потом разочаровался в своих теориях. «По своему пониманию Пётр Ильич разбил слова на особые, чувственные группы, а мозг разделил на чувственные секторы, так полагая, что для каждого участка мозга должно быть определённое слово. И если удастся выяснить, каким образом воздействует слово, как побуждает иль обезболивает, то мировые войны, полагал Баныкин, кончатся сами собой, ибо любую армию можно будет полонить и обезболить с помощью многократно усиленного Слова».

Но вот болезнь, близкое дыхание смерти, страх за свою жизнь, которая могла так бессмысленно оборваться, заставили переменить образ жизни, а вместе с этим и образ мыслей. Нет, теперь Баныкин не верит в Слово: «Я больше не хочу проникать в суть вещей… Суть вещей надо оставить в покое…» Он приходит к выводу, что жизнь человека – это борьба с самим собой, а значит, с желудком. «Я вышел из тёмной его власти, а значит, свободен, как никто другой… А я со словом связался, дурак. Хотел постичь самую суть. На что убил жизнь? Слово – это моча, выделения организма, пот больного мозга, зудящего в лихорадке… Слово и нужно-то лишь больной душе, чтобы усладить и обмануть её. А иначе зачем? Дым, обман… Если у меня, к примеру, душа здоровая, если не надо её лечить, то зачем слово?» Так пришёл Баныкин к новой философии жизни, но столь же пронизанной философией эгоизма, как и первая его философия… Он весь отдался созданию пруда в огороде, точно распределил, где и какая овощная культура будет им разведена, но всё смела дождевая река. Так терпит крушение философия эгоиста.

Сейчас Владимир Личутин часто выступает со статьями, воспоминаниями, интервью. Вспоминает и о первых шагах в литературе, о влияниях на его молодое писательское перо, восхищается мужеством тех, кто, преодолевая цензурный и партийный гнёт, давал место в издательствах и журналах талантливым писателям. В беседе с писателем Владимиром Бондаренко Владимир Личутин с благодарностью говорит о роли Дмитрия Яковлевича Гусарова в его судьбе: «Журнал «Север» лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объёму громадными, а по нравственной сути: повестью Василия Белова «Привычное дело» и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова «За чертой милосердия». Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звёздный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи… Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память – его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло – добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала её – эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели её враги России. С нынешних времён, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Её можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться из всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу. Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушёл в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонёк радости неизбывной, которая всегда есть и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, о простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть «Вдова Нюра» и так и не стал публиковать её. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в её скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет её реальной объёмности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда – горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини, её бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда…» (Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2004. С. 294—296).