Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
губные чистого названья. И по холмам снимают лагеря! И, сидя
на деревянных галереях, простоволосые, босые в свежести миров,
чему смеемся мы, чему же мы так смеемся, со своих престолов
глядя, как с кораблей выводят девушек и мулов? – Привоз
муки! – И выше Илиона корабли, под белым павлином в небе,
зайдя за бар, вставали в той мертвой точке, где мертвый
плавает осел. (И речь о том, к чему приговорить ту реку
бледную без назначенья, цвета саранчи раздавленной в своем соку.)
В великом свежем шуме с другого берега, там кузнецы
властители огней. Удары бичей на новых улицах опорожняют
возы с нераспакованной бедой. О мулы, потемки наши под
медной саблею! четыре головы, строптивых узлу, зажатому
в кулак, напоминают живое соцветие на фоне лазури. И
Устроители ночлегов остановились под деревом, и
мысли им приходят на ум о выборе площадок. Они мне
разъясняют суть и назначенье зданий: парадный
вход и задний двор, для галереи латерит, а для порогов черный
камень, бассейны светлой тени для библиотек, а самые
прохладные строенья – под изделья фармацевтов. И вот уже
идут ростовщики, свистя в свои ключи. А позже на улицах, один,
пел человек – из тех, что чертят на лбу знак бога своего.
(И стрекотанье насекомых на века в этом квартале свалок…)
И здесь совсем не к месту рассказывать вам о наших связях с
людьми с другого берега; вода в мехах, употребленье
кочевников в работы в порту, царевичи, которым плачено
монетой рыб. (Дитя печальней смерти обезьян, старшая
сестра первой красавицы, нам преподносит перепелку в
розовой атласной туфле.)
…Одиночество! Голубое яйцо, снесенное огромной птицей
морской, а поутру в заливах груды золотых лимонов! —
Все это было вчера. И птицы уж нет!
Наутро торжества и говор толп, по улицам насажены деревья
в стручках, дорожная прислуга сгребает на рассвете обломки
мертвых пальмовых ветвей, лохмотья гигантских крыльев…
Наутро торжества, избрание портового начальства, пенье
на городских окраинах, и весь распарен теплой грозой, такой
весь желтый, город в шлеме теневом и шаровары девушек в
проемах окон.
* * *
На третий лунный месяц все сторожившие на гребнях холмов
скатали свои холсты. Труп женщины сожгли среди песков. И
некто направился ко входу в Пустыню (занятие его отца – торговец
фиалами).
5
Моей душе, замешанной в далеких событиях, все сто огней
селений, оглашенных лаем собак…
Одиночество! Диковинные наши соратники расхваливали перед
нами наши обычаи, но под иными стенами уже стояли наши
помыслы:
«Я никому не говорил, чтоб ждали… Я всех вас ненавижу с
нежностью… И что сказать об этой песне, которую вы переняли
от нас?..»
Князь народа изображений, уводящих к Мертвому морю, где нам
найти воды ночной, чтоб очи омыть?
Одиночество!..Ватаги звезд скользят по краю света, сманивая
с кухонь домашнюю звезду.
И Короли Конфедераты неба ведут войну на кровле у меня и
ставят там, хозяева высот, свои биваки.
Пускай один пойду я под веяньем ночей, среди былинных
Принцев, средь падений Биэлид…
Душа, приникшая в молчаньи к бальзаму умерших… Наши веки
прошиты иглами! благословенно ожиданье под ресницами у нас!
Ночь источает молоко, но бойтесь ее! медовым пальцем пускай
помажут губы скитальца:
«Плод женщины, о Сабинянка!» И выдавая душу
наинесдержанную, поднятый над тленом ночей,
я мысленно восстану против яви сна; я полечу за дикими гусями
в утробном запахе утра!..
Ах! когда звезда пускалась в путь ночной кварталами служанок,
мы разве знали тогда, что столько новых копий
уже пустыней двигалось вдогонку за кремнекислой солью Лета?
«Аврора, ты поведала…» И омовенья на побережьях
Мертвых Морей!
Все те, что спали нагими в беспредельной поре, встают толпою на
земле – встают толпою с криком, что этот мир нечист!
Старик моргает в желтом свету; женщина потягивается на его
ногте;
и клейкий жеребенок кладет свой мохнатый подбородок на
ладонь ребенка, который еще не грезит ему выковырять глаз.
«Одиночество! Я никому не говорил, чтоб ждали… И я уйду, как
только захочу…» – и Чужестранец, весь облаченный
в новые замыслы свои, встречает новых единомышленников на
путях молчанья; глаза его полны подобьем слюны,
а больше нет в нем субстанции людской. Земля в своих крылатых
семенах, словно поэт в своих догадках, странствует…
6
Всесильные в своих обширных военных провинциях, средь
дочерей своих благоуханных, одетых в дуновенье, эту ткань,
мы на высотах поставили ловушки счастью…
Довольство и изобилие, о счастье! И столь же долго бокалы наши,
в которых льдинки пели как Мемнон…
И, рассыпая по углам террас клубки из молний, большие блюда
золотые в руках у девушек-служанок под корень подрезали тоску
песков на этом краю земли.
Потом приходит год ветров на Западе, и что там над кровлями у
нас, придавленными черными камнями, за пересуды удивленных
тканей, упоению простором предавшихся?
И всадники у кромки берегов, под сенью лучезарных
орлов, прикармливали с острых копий погибель чистую для
ясной поры и разносили по морям пылающую летопись.
Бесспорно! для людей история, и песня силы для людей,
как содрогание простора в железном дереве!.. законы,
данные для чуждых берегов, и через женщин союзы с
племенами раздробленными; большие страны, идущие с
торгов под солнечными вспышками; смиренные
предгорья и долины, провинциям назначенные цены под
величавым ароматом роз…
Кто отродясь не нюхал этих углей раскаленных, что им за дело
среди нас? да можно ль им иметь дела с живыми? «То ваше дело,
но не мое царить над пустотой…» Мы ж, бывшие там, учиняли на
границах необычайные набеги, и в бранях превосходя пределы
сил своих, испытывали радость среди вас великую:
Я знаю этот народ, селящийся по склонам: кочевник, спешенный
возделывать поля. Идите, скажите им: погибели ужасной он с
нами избежит! деянья бранные без счета и без
меры, распространение могучей воли, людская власть,
вкушенная, как гроздь с лозы… Идите, скажите ж: наши
нравы жестокие, и наши кони, послушные и быстрые
на семя мятежа, и наши шлемы, учуянные
гневом дня… По странам, приведенным в упадок, и чьи обычаи
ждут обновленья, вдруг столько объявится семейств, как в
клетках птиц-свистуний; вы нас увидите на деле,
объединителей народов под длинными навесами, чтецов
во всеуслышание булл,
и под законом нашим – дванадесять народов, говорящих на
разных языках…
И вы уж знаете их слабости: их бедные вожди среди бессмертных
дорог, старейшины, пришедшие толпою воздать нам почести,
и все мужское населенье года с своими
