Северное сияние - Драго Янчар

Леопольд Маркони-старший в очередной раз поднял руку на своего сына. Тот вернулся со сборов, проходивших на Плитвицких озерах, где молодые люди закалялись физически и духовно, готовя себя к героическим поступкам, под девизом: «Наш народ будет цвести — за это надо лечь костьми!». Ударил его осенью, когда доподлинно узнал, что произошло в лагерях. Хотя Леопольд Маркони-младший вернулся из лагеря посвежевшим и бронзовым от загара, был он тих и замкнут более прежнего. Вечером уходил из дома и упрямо отмалчивался, если отец хотел вытянуть из него что-нибудь о лагере или о товарищах, с которыми тот проводит время вне дома. Почти ничего не ел, кроме сдобных кексов, которые будто назло отцу всегда таскал в карманах. Так продолжалось до осени, а в конце сентября к Леопольду Маркони-старшему наведался его старый товарищ по культурбунду, курирующий деятельность летних лагерей. Товарищ желал поговорить с ним как мужчина с мужчиной. Маркони всегда был за такие разговоры. Старый товарищ сообщил, что Маркони-младшего отпустили из лагеря за два дня до окончания сборов по причине недостойного поведения. Гроссгрундбезитцер молчал.

— Твой сын, — сказал старый товарищ, — не создан для мужского дела.

Гроссгрундбезитцер пожелал знать конкретную причину.

— Парень слаб духом, — сказал товарищ, — нет в нем настоящего мужества.

— Но это не повод для отчисления, — возразил Леопольд Маркони, — это поддается исправлению, перевоспитанию.

— К сожалению, не только это, — сказал товарищ по культурбунду. — Твой Полди украл в лагере нож у соседа по палатке. И спрятал его под матрац.

Гроссгрундбезитцер невольно схватился за спинку кресла.

— И, как это ни прискорбно, — немилосердно продолжал старый товарищ, — но надо признать, что Полди трусоват.

Глаза гроссгрундбезитцера заволокло туманом.

— Как-то ночью лагерный патруль обнаружил Полди на кухне. Думали, туда прокрался какой-то зверек. Однако это был Полди, который сидел в полной темноте и ел. Конечно, проступок не столь уж и значительный, особенно если принять во внимание, что парень был голоден, однако товарищи решили, что такой человек в более ответственной ситуации способен и на худшее. Кто тайно, ночью поедает пищу своих товарищей, тот способен на саботаж и даже на дезертирство.

Гроссгрундбезитцер хотел знать, что ел Полди.

— Кексы, — ответил товарищ, — сдобные кексы. На следующее утро после поднятия флага Полди вывели из строя, и командир сказал ему пару крепких армейских слов. Командир был его сверстником, есть такая форма воспитания. И тогда парень, как бы это сказать, пукнул. Не сказать, чтобы от страха, однако так выглядело, точнее, так послышалось.

— Что? — спросил гроссгрундбезитцер, который не сразу уразумел, о чем говорит ему товарищ.

— Пукнул, говорю, двенадцать раз подряд. Стояла полная тишина, некоторые считали.

— Значит, пердел, — сказал гроссгрундбезитцер, и лицо его стало темно-багровым.

— Я понимаю, насколько тебе больно это слышать, однако ты можешь себе представить, что произошло. И вывод, который сделали парни после команды «разойдись», а таковую пришлось подать, ибо подразделение разразилось гоготом, который уже невозможно было остановить, был однозначен: с кем такое случается, когда его отчитывает командир, может случиться кое-что и похуже, если придется бросаться на колючую проволоку. А Полди даже не потрудился загладить проступок, напротив, стал злостно нарушать дисциплину, опять украл тот же нож и сразу же сознался в содеянном, не хотел петь в хоре, увиливал от выполнения своих обязанностей, и тогда мы его отпустили.

— Исключили, — уточнил Леопольд Маркони-старший.

— Если хочешь, исключили, — сказал товарищ из культурбунда.

Тогда Маркони-старший позвал сына и, как только тот вошел, влепил ему звонкую оплеуху, хотя и понимал, что в этой пощечине не было настоящего гнева. Скорее, это было отстаиванием своей отцовской чести перед старым товарищем, чем взрывом ярости. Для Леопольда Маркони-младшего это была уже вторая пощечина, прилюдно нанесенная ему отцом.

Леопольд Маркони-младший окончил торговое училище, и когда ему требовались деньги, он работал в отцовском магазине. Но это случалось все реже, ибо молодой человек нашел другие возможности добывать средства. Он отселился от родителей, купил себе элегантный костюм в полоску и серебряный портсигар. Отец больше не интересовался судьбой сына и разговоров о нем избегал. Застав его на кухне с матерью, он немедленно уходил в свою комнату или за прилавок магазина. Лишь изредка отец с сыном обменивались парой слов. Гроссгрундбезитцер чувствовал отвращение к своему отпрыску, и только по ночам сердце его жгла обида и горечь и он думал, что необходимо что-то сделать, но в то же время прекрасно понимал, что сделать ничего уже нельзя. Леопольд Маркони-старший был слабым человеком. И потому совершил роковую ошибку. Он ничего не сделал для того, чтобы его сын стал обыкновенным торговцем. Нет, он желал, чтобы сын его был мужественным и смелым, чтобы умел ненавидеть и никогда ни за что в жизни не ползал на брюхе перед пьяным смердом, даже если тот сию же минуту выстрелит или пропорет его штыком. Да и что может хотеть человек, если из всех фотографий, висящих у него на стене, он больше всего обожает ту, на который кайзер Вильгельм II в отглаженном блистательном мундире выступает в сопровождении своих бравых и решительных сыновей.

Трафикант, мой сосед по площади Короля Петра, который не только продает газеты, но и читает их, пальцем указал мне на новость. Я через силу улыбнулся.

Куда мы идем? Может, мы действительно находимся в преддверии новой всемирной бойни, как это предрекает тибетский «великий папа». Каких только пророчеств не сеют по миру различные спекулянты и ясновидцы со времен сотворения мира. Папа говорит, что скоро вспыхнет русско-японская война, затем обе армии увязнут в туркестанских песках и начнут разлагаться и, наконец, заключив мир и принеся огромные человеческие жертвы, будут восстанавливать порядок у себя дома. Далай-лама объявил об этом в Храме Чудес. Этот день запомнился не только из-за новости трафиканта.

Я нанес визит Гретице и Катице. Катица пришила мне пуговицы. Я лежал на диване в кухне, а Гретица варила мне кофе.

Гретица меня озадачила, заявив, что теперь она не какая-нибудь «виндиш»[39] — она немка. Как это немка, спросил я, ведь ты же почти не знаешь немецкого. Не знаю, ответила она, но ей разъяснили, что это и не обязательно, главное, кем ты себя чувствуешь. Кто тебе это сказал? — спросил я. Не хотела говорить. Но как же так, ведь вы же родные сестры, а Катица — словенка? Она пусть будет кем хочет, сказала Гретица, я настоящая немка. Мойстер[40], который тоже настоящий немец, любит ее за это. Так это он ей сказал? Нет, не он, и лучше мне не спрашивать, все равно она не скажет. А что Катица об этом думает? Катица приставила палец к виску и покрутила. Гретица вскипела и заметила, что, естественно, Катица будет так говорить, ведь фининспектор, у которого она убирается, этот чич приморский, только и знает болтать против немцев, будто немцы — какие-нибудь цыгане или евреи. Настоящие господа в этом городе только немцы и чехи, все остальные — деревенщина, грубияны неотесанные. А как же Пристовшек, спросила Катица, который недавно принес тебе цветы и ликер, он тоже неотесанный? — Нет, Пристовшек настоящий господин, и ты моего Пристовшека не трогай. — Значит, и словенец может быть господином? — уточнила Катица. Гретица не сдавалась. Со своей парфюмерной фабрики она приносила не только красивые флакончики, но и немецкие вирши: «Die Slowene und die Serbe müssen alle, alle sterben»[41]. Значит, сербы тоже не господа? — спросил я. И сербы, и поляки тоже. Меня начала интересовать эта классификация. А итальянцы? Гретица задумалась. Итальянцы бабники. Катица захихикала. А хорваты? Хорваты скандалисты, сказала Гретица. Зато они католики, возразила Катица. Такие католики, что… — махнула рукой Гретица. Не сказала — какие. А французы? С французами она дела не имела и иметь не желает, так как французский поцелуй негигиеничен. Американцы? Американцы, конечно, богачи, хотя человек может вернуться из этой их Америки выжатым как лимон. Русские — коммунисты, к тому же не признают брачного закона и живут все со всеми. Венгры едят чеснок, и изо рта у них все время воняет. Паприку, поправил я. Ну, паприку, сказала Гретица. Один черт, воняет. — Турки, стыдливо захихикала Катица, обрезанные. Ей лучше знать, заметила Гретица. Был тут недавно один из Боснии… — Катица надулась. Что же из того, что был, сказала она, я коврик у него покупала. Она покупала!.. — воскликнула Гретица. Да, покупала, настаивала Катица. Гретица фыркнула. Катице не понравилось, что Гретица фыркнула, и она надулась. А тебе, конечно, Пристовшек ликер за так носит, сказала она. Теперь Гретица поджала губы. Ты, ты будешь меня учить, зашипела она, ты! Я поднялся с дивана, ибо атмосфера в кухне слишком накалилась. Подошел к Катице и обнял ее за плечи. Гретице же подмигнул.