Чудом рождённый - Берды Кербабаев

Николай Антонович разволновался от встречи с земляком, вышел из-за стола, постояв у окна и поглядев на мутный желтый Мургаб, резко повернулся к Агалиеву.

— Хватит о высоких материях! Просто, когда вспоминаю мост Аму-Дарьи и голодных путейцев с пулеметами — горло перехватывает… Это позади. А теперь мы все при деле. Я оказался военной косточкой, ты выполняешь дипломатические поручения, доставил послание… Можно считать; первый туркмен-дипломат!

— Дел хватает, — отозвался Агалиев.

— Да, дел выше головы. Людей маловато для этих дел. Кстати, ты помнишь Кайгысыза Атабаева?

— Вместе работали здесь в Продовольственном комитете.

— Недавно его прикомандировали к нам в политотдел. Для работы в войсках с мусульманами. Настоящий туркмен — простой и твердый, немногословный… Письмо Кизыл-хана — это ведь тоже работа наших политотдельцев, таких, как Атабаев. Это они без отдыха разъясняют дехканам преимущество нового строя, они воспитывают у бойцов братское отношение к местному населению. Такие люди, как Константин Сергеевич…

— Кто это — Константин Сергеевич?

— Так мы зовем Кайгысыза. Я говорю, что такие люди удивляют своим бескорыстием. Он поглощен! Ему все интересно! Объяснит солдату-мусульманину; дескать, «бог-то бог, да и сам не будь плох…» Расскажет про все увлекательно и тактично, и глядишь — коран подмочен?

В другой раз он дехканину поможет хлопок прополоть, тот потом говорит: «Аллах привел к нам красных! Спасибо ему». Сделает доклад — враз видно, что и книжки успевает читать! А как метко бьет из винтовки!

— Может, белые бросают город за городом, спасаются от Кайгысыза? — засмеялся Мурад.

— Есть люди, о которых неуместно говорить шутливо, — сказал Паскуцкий, и тут же улыбнулся.

Мурад Агалиев был упрям, никто не мог заставить его петь на свой лад, если он хотел петь по-своему.

— А должность, пожалуй, портит, — сказал он.

— Не пойму, о чем ты?

— Прежний Коля Паскуцкий любого, самого маленького человека из народа ставил выше себя. Теперешний Николай Антонович поучает меня, как мулла.

Паскуцкий подошел к Мураду, обнял его.

— Неужели не понимаешь: нельзя хвалить человека в глаза. А то я вознес бы тебя до небес,

— С такой высоты опасно падать.

Оба рассмеялись и принялись вспоминать дни юности на берегах Теджена.

…Им было лет по двадцать, не больше, когда Паскуцкий приехал в Теджен. Чуть выше города по течению реки были хлопковые плантации. Хозяева богатых полей поручили молодому землемеру Коле Паскуцкому насосную установку, которая поднимала воду на залежные земли. Крестьяне называли несложное сооружение «завуд», то есть завод. Летом, когда река становилась узенькой, как нитка, «завуд» вытягивал из нее всё, не оставляя тем несчастным беднякам, кто жил ниже по течению, даже питьевой воды.

Отец Мурада, — звали его Агали, откуда и пошла фамилия, — брался работать за половину урожая на полях некоего Миносяна, хитрого и жадного кулака. Ко времени расплаты несчастному Агали доставалась едва ли пятая часть урожая, — остальное уходило в начет за семена, за штрафы, за налоги. Кибиточная подать — четыре рубля, а земский сбор — еще два рубля, а еще — на содержание администрации, а еще — на исправление дорог и за школу, а еще — поземельный налог, а еще — натуральные повинности… наряд на мосты и дороги, на борьбу с саранчой, на ремонт оросительного канала. А еще — жалованье арык-сакалам и мирабам. А еще — базарный сбор. А еще — сбор с караванов… Нищета и бесправие народа потрясли молодого землемера, приехавшего сюда прямо со студенческой скамьи, из России. Он с молодой запальчивостью стал защищать права дехкан перед хозяевами, помог Агали упорядочить его расчет с Миносяном. Тогда-то они и познакомились — аульный парень Мурад и русский юноша — землемер. В ауле полюбили Колю Паскуцкого, звали его ласково— «рваный инджинар», у него, действительно, был шрам на губе.

Много ли времени прошло с той поры?

В первый же год мировой войны Колю мобилизовали. Не то солдат, не то рабочий, он тянул лямку на прифронтовой железной дороге, с голодухи болел. В окопах встретил февральскую революцию, и в первые же дни был избран солдатами за умные речи в ротный комитет. Он был уже депутатом солдатского совета армии, когда по физической непригодности был демобилизован.

И потянуло его, как ни странно, в далекий Теджен. Там к осени 1917 года как-то само собой стал он председателем городского Совета. Как всегда он думал — людей нет, вот его и тянут, и тянут. А он все еще, смешно сказать, — беспартийный! Только весной 1918 года, приехав на пятый съезд Советов Туркестана из маленького грустного городка Теджена, он был принят в партию, — да и то поначалу во фракцию левых эсеров, потому что там не спросили членского билета. А в июле, появившись на денек в Асхабаде, — он попал в огневое кольцо белогвардейского мятежа. Неузнанный, по чужому документу, пробрался в родной Теджен, но и туда опоздал — его обогнали белые эшелоны. Председатель городского Совета, он только и успел взять из здания совета десяток винтовок, а потом укрылся в ауле, в доме Агали, — на земле кулака Миносяна. Целый месяц прожил среди крестьян — старая память о нем жила в народе, его по-прежнему любили, а теперь и почитали, как новую народную власть. В августе Паскуцкий вернулся в город на свой высокий пост. А в октябре его ввели в Военнополитический штаб Закаспийского фронта…

…Вон куда рванул! Смотришь на него — и узнаешь и не узнаешь. Кажется, не так давно расстались, а на лбу у комиссара появились морщинки, и взгляд тяжелый. Видно, велика ответственность на таком посту. Худой стал. Похоже, что его намазать салом — не пристанет. Впрочем, никогда он не был толстым. Ни юношей, когда помогал крестьянам на поливе, ни в голодовку семнадцатого года, когда раздавал другим свой паек. Жил человек для народа и теперь так же живет, как бы высоко не занесла его судьба. Ну вот и морщины на лбу разгладились. Читает письмо — радуется…

Память учит

Только поздно вечером Агалиев постучался в знакомую калитку на глухой окраине города. Знакомое ворчанье дряхлого пса в глубине дворика. Журчанье поливной воды в канавке… Как здесь все по-мирному хорошо.

Абдыразак зажег светильник, на минут/ потянуло чадом кунжутного масла.

— Ну, садись поудобнее, путник о шести ногах. Где коня оставил? Рад, что вижу тебя живого…

Мурад молча умывался. Неторопливо растирал мохнатым полотенцем сильные плечи, крутой затылок, твердые хрящеватые уши. Приятно почувствовать себя молодым и усталым. Приятно сбросить сапоги на пороге, упасть на бархатисто-красный ковер, закинуть руки за голову и слушать ворчливую речь отшельника-философа, за каждым его словом чувствовалась радость, что вернулся дорогой человек — живой, невредимый.

— Ты думал, что Тиг Джонс приторочил меня к седлу и увел в Индию?

— Хораз распространял слух еще страшнее…

— Хораз… И вправду, есть что-то в нем от глупого рыжего петуха… Но разве не знаешь, что лиса хитрее петуха?

— Поздравляю, если так…

— Спасибо. А ты как живешь?

— Как нищий в дупле старой чинары. Помнишь, жил такой в Ташкенте?

— Откуда мне помнить. Я родился в октябре семнадцатого года.

— Ишь, какой молодой. А уже столько нагрешил…

И Абдыразак стал рассказывать, как, уходя из Мерва, белогвардейцы убили в мечети трех священнослужителей, и сами же пустили слух среди мусульман, что это сделали большевики.

— И помогла им эта злая басня?

— Нисколько! Когда ваши вступили в город, правоверные читали намаз в дверях мечети, благодарили аллаха за избавление от зла и напастей.

— В чем же причина таких перемен?

— Великая сила сравнения. Да и формы агитации изменились. Читал сегодняшний приказ Реввоенсовета?

— Нет еще, а в чем дело?

Абдыразак вынул из ковровой торбочки, висевшей на стене, бережно сложенный лист бумаги. Приказ, отпечатанный в типографии, был, видимо, расклеен на стенах, потому что оборотная сторона бумаги хранила следы клейстера. Мурад даже повеселел, представив себе, как мусульманский философ, озираясь, осторожно срывает со стены приказ Реввоенсовета.

— Слушай внимательно! — говорил Абдыразак, надевая очки. — «Товарищи! Освобождая сегодня земли, которые были захвачены врагом, мы освобождаем народ, мучившийся под гнетом капитализма. Мы выполняем священный долг справедливости. Это обязывает нас к отзывчивости и человечности. Реввоенсовет фронта призывает товарищей красноармейцев быть в братских отношениях с местным населением…»

— Будешь хранить как талисман? — с улыбкой спросил Агалиев.

— Я запомнил, как сказал когда-то Кайгысыз: «Память учит». Вот и буду хранить. Не отказываюсь учиться до гробовой доски.