Торжество жизни - Николай Дашкиев

— Но ведь это неправильно! — восклицал Степан. — Ведь вот же черным по белому написано: «…Советский ученый М. Я. Гайский впервые в мировой науке блестяще решил задачу изменения природы болезнетворного вируса при помощи изменения условий внешней среды. Он создал живую противотуляремийную вирус-вакцину. Труд М. Я. Гайского удостоен Сталинской премии».

Но если профессор Браун не знал об этой противотуляремийной вакцине, — он должен был знать о БЦЖ — противотуберкулезной вакцине. Она была создана еще в 1919 году. Если для Степана новость, что, создавая эту вакцину, ученые Кальметт и Герен на протяжении тринадцати лет выращивали микробы туберкулеза на не благоприятной для микроорганизмов питательной среде — картофеле с примесью бычьей желчи, то профессор Браун должен был все это знать! Безусловно, он и знал это, однако развивал свою, совершенно иную теорию… Антивирус, основанный на этой теории, оказался чепухой, значит и теория Брауна никому не нужна.

Истина рождалась медленно, мучительно. И если бы не майор Кривцов и не доцент Петренко, посеявшие первые сомнения, если бы не брошюры и не главврач больницы, который помог в них разобраться, Степан вряд ли выкарабкался бы из этой путаницы вопросов.

Пусть и теперь еще очень много непонятного, зато ясно главное: путь, по которому шел профессор Браун, — ложный. Нужно искать иной, правильный путь.

Степан выслушал доцента Великопольского совершенно спокойно.

Бред сумасшедшего профессора? Да, иначе и нельзя назвать идею Макса Брауна.

Великопольский протянул Степану листок с брауновскими формулами.

— На память!

Нет, такая память ему не нужна. Степан медленно, тщательно разорвал на мельчайшие кусочки листок желтоватой бумаги, который еще совсем недавно казался ему дороже собственной жизни.

Великопольского Степан слушал неохотно. Доцент говорил ласково, даже несколько смущенно, словно оправдываясь. Это было излишним. Разве он виноват в том, что профессор Браун обманул все ожидания?

Степану хотелось посмотреть лаборатории, но он не решился просить об этом Великопольского. Лучше обратиться к доценту Петренко. Но оказалось, что секретарь партбюро уехал в длительную командировку.

Уходя из института, Степан не чувствовал горечи. Наоборот, ему казалось, что он вскоре будет работать в этих лабораториях.

Будущее стало вполне определенным: Степан решил ехать в Алексеевку, в родной колхоз «Красная звезда», поработать там лето, а осенью вернуться в город, поступить лаборантом в какую-нибудь лабораторию и, как советовал доцент Петренко, записаться в вечернюю школу.

Степан представил себя учеником вечерней школы. Ему припомнилась парта в алексеевской семилетке — удобная, чуть-чуть пахнущая свежей краской. Мысли сразу перешли к друзьям — в Алексеевке остались хорошие, верные друзья… Не узнают его, пожалуй. То-то будет радости!

Степан явственно представил, как стоит он на высоком мостике комбайна, держит в руках штурвал, а навстречу широкой волной наплывает густая, высокая пшеница. Степь пахнет медовой кашкой, сочной, напоенной солнцем землей, бензиновым перегаром…

Эти запахи вместе с торжественным грохотом моторов сызмала вошли в сознание Степана, как самое родное, радостное. С таким грохотом, волоча за собой облако пыли, проходили по улицам Алексеевки первые тракторы, мчались в даль автомашины.

Степан собрался в путь.

На железнодорожном виадуке он немного постоял, прощаясь с городом. Отсюда были видны многоэтажные дома, серовато-зеленые пятна парков, ажурные переплетения стройных башен. И только присмотревшись внимательно, можно было понять, что существует какая-то единая закономерность в этом нагромождении камня, дерева и металла; а далеко-далеко на окраине дымились. трубы многочисленных заводов, словно там в ожидании боевого приказа стояла под парами эскадра военных кораблей.

Степан готов был до бесконечности всматриваться в эту величественную картину, но прогудел паровоз и пришлось бежать вниз.

Когда Степан спустился на раскаленный асфальтовый перрон, стало тяжело дышать. В вагоне жара была еще неподвижнее и удушливее. Палящие лучи солнца, казалось, проникали сквозь дощатые стены; зной выжимал смолу из растрескавшегося дерева, распирал грудь, заставлял дышать хрипло и учащенно.

В этот день Степан впервые услышал страшное слово «засуха».

В мутно-оранжевом небе плыли бесплодные облака, трава пожелтела и шуршала под ногами, как песок, подсолнухи бессильно свесили почерневшие хрупкие листья, увядала низкорослая рожь, а восточный ветер-суховей гнал по полям едкую белесую пыль, сжигая все живое.

Тяжело и горько стало на душе у Степана. Он не мог избавиться от чувства тревоги за колхоз, за всю страну.

«Хорошо бы воздвигнуть гигантскую стену, преграждающую путь суховеям, — мечтал Степан по пути со станции в колхоз. — Хорошо было бы создать машины искусственного климата!»

Вот на горизонте появилась сизая кромка знакомого леса, зеленые массивы садов, острые шпили пирамидальных тополей. Сердце юноши забилось учащенно… Вот показалось несколько хат. Степан их не узнавал, — это были новые хаты… А вот за поворотом, у самой дороги, засиял белизной стен и охрой черепичной крыши новый колхозный коровник. Рядом с ним строилось еще что-то, — Степан не мог догадаться, что именно, но видел, как люди, издали похожие на муравьев, суетились, перетаскивая бревна.

И эти новые дома, и коровник, и в особенности это строительство успокоили Степана. Если люди строят — опасности нет. Появилось приятное чувство, словно кто-то посторонний опытный, уверенный — сказал веское, правдивое слово, которому не поверить нельзя. И это чувство веры в людей, веры в свои силы укрепилось, когда Степан вошел в село.

Никем не узнаваемый шел он по улицам Алексеевки. Старик на колхозном дворе спросил у него огня; несколько женщин у амбара долго смотрели ему вслед, прикрывая глаза ладонями от солнца; сорванец верхом на палочке промчался перед его носом, норовя обдать пылью.

Степан не рассердился на мальчишку, не огорчился, что его не узнают односельчане. Ему приятно было сознавать, что вот он вырос и идет по улицам родного села, как когда-то шел отец, — уверенно и немного устало.

Но при воспоминании об отце Степану вновь сделалось грустно. Не было отца, не было матери, не было, в сущности и Алексеевки: среди немногих новых домиков там и тут встречались землянки, — они подслеповато смотрели на улицу крохотными окошками.

Вместо родного дома было голое место, заросшее бурьяном, — фашисты, повесив отца и мать, сожгли избу. Степан вспомнил, как полыхала изба, как шипела и трескалась кора на молоденькой иве, посаженной им у крыльца.