Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И-и – два!
– И-и – три!
– И-и – четыре!
Помнится, был такой боксер Симпсон – чемпион мира, тяжеловес, черное чудовище, откусившее своему сопернику прямо на ринге ухо. Сейчас, говорят, он развалина, алкоголик и наркоман, никому не нужный отработанный человеческий лом, а было время, когда каждое сказанное им слово с жадностью ловилось и тут же траслировалось на весь мир. «Симпсон сказал…», «Симпсон подумал…», как будто он мог думать…
Сокрушив однажды челюсть очередному своему сопернику, который потом так и не вышел из комы, прямо на ринге, не сняв перчаток, мокрый, как галоша в дождь, этот воплощенный человеческий кошмар с раздувающимися от возбуждения толстыми ноздрями давал интервью сучащему от счастья ножками телерепортеру. Вопрос был, как говорится, не в бровь, а в глаз:
– Что вы думали, когда наносили свой победный удар?
И черная гора вдруг задрожала, затряслась, лицо людоеда исказилось в гримасе детского страдания, блеснули слезы, и он простонал в микрофон:
– Я думал о маме…
Вранье, несомненное вранье, умелый пиаровский ход, разыгранный американскими мастерами телережиссуры – не думал он ни о чем!
Не думают боксеры, когда бьют сами и когда бьют их, не думают борцы, когда их кидают и когда кидают они, не думают прыгуны в воду, когда пронзают зеркало бассейна ногами, а тем более головой, и даже марафонцы не заняты мыслями, хотя время для этого у них вроде бы есть, а если и думают они о чем-то, то только о том, как добежать до финиша и не умереть, что случилось с родоначальником марафонского бега, да и не с ним одним.
Не вполне лирическое это отступление понадобилось нам здесь для того, чтобы мы даже не пытались задаваться вопросом: о чем думали Марат Марксэнович и о. Мартирий во время того судьбоносного для всего «Ветерка» поединка?
Ни о чем они не думали, а поднимали тяжелый чугун и опускали, поднимали и опускали…
– И-и – десять!
– И-и – одиннадцать! – вела свой отсчет тысяча луженых глоток.
Слышали ли это соревнующиеся?
Несомненно!
А видели ли?
Конечно видели!
И даже скажем – кого.
Их неподвижный от тяжкой работы взгляд остановился на Светлане Васильевне, которая стояла прямо напротив и страстно, едва сдерживая себя, болела.
И как же прекрасна она была в том своем болении: платок упал на плечи, волосы растрепались, щеки горели, глаза блестели, вскинутые к груди руки сжались в кулачки.
– Еще! Еще! Еще! – требовала Светлана Васильевна после каждого подъема гирь, правда, было непонятно, от кого: от Марата Марксэновича, о. Мартирия или от обоих разом?
Пребывающий в предельном волнении о. Мардарий сполз со стула и стоял уже на коленях, но при этом не молился, что было бы для него естественно, а вместе со всеми вел счет, прибавляя к каждой новой цифре свое неизменное «нат».
До двенадцати все шло хорошо, и даже можно сказать, отлично: соперники как будто всю жизнь вместе тренировались и выступали, – так слаженно, можно даже сказать, дружно, взлетали гири вверх, но на счете тринадцать, что-то надломилось, причем не в одном, а одновременно в обоих – нет, нехорошая все-таки эта цифра!
Сила, привычная и безотказная сила словно решила разом их покинуть, и неведомое прежде волнение, переходящее в страх, стало опутывать соревнующихся общей липкой паутиной.
С этого момента Марат Марксэнович начал на глазах краснеть, а о. Мартирий бледнеть.
Нет, они продолжали сражаться, гири одновременно поднимались и опускались, но что-то было уже не то и не так – это все почувствовали.
Постепенно сменяющее силу бессилие передавалось толпе, и она начала тянуть счет, как, быть может, тянули «Дубинушку» впряженные в общую лямку бурлаки на Волге.
– И-и-и два-а-а-адца-ать пять… И-и-и два-а-а-адца-ать шесть…
На счете тридцать три о. Мартирий вывернул голову, чтобы увидеть находящегося за спиной о. Мардария, быть может, чтобы получить от него помощь и поддержку, но это ему не удалось, а только отняло последние силы, а Челубеев встретился наконец взглядом с женой, заглянул ей в глаза, и страшное открытие посетило его, тоже лишая последних сил. «Так это ты вчера нарочно? Специально? Чтобы силу мою забрать? Мне со мною изменила. Мина! Это и есть мина…» – пронеслось в голове Челубеева, и взгляд его стал затуманиваться.
Трагедия случилась на счете тридцать восемь, тоже, выходит, нехорошая цифра…
Словно вынырнул вдруг из огненного сердца земли раскаленный добела стальной штырь, пробил толстые доски помоста, прожег кумач и, вонзившись в зад Марата Марксэновича, стал стремительно продвигаться вверх, разрывая встречающиеся на пути внутренние органы, проскочил между легкими и сердцем, ворвался в шею и сквозь нее – в голову, в мозг, до самой теменной кости, где и остановился.
О. Мартирия удар настиг не снизу, а сверху, причем при этом он не испытал резкой боли – как будто стукнули по голове валенком с засунутым внутрь чугунным утюгом. Монах поднял голову, чтобы посмотреть, кто это сделал, и увидел вдруг, как огромное серо-голубое небо стремительно уменьшается в размерах – сначала до размера тетрадного листа, потом листка блокнотного, вырванного из записной книжечки, а и вот уже с почтовую марку, которая тут же скрутилась в маленький тугой рулончик и улетела, превращаясь в последнюю в последнем предложении точку.
Глава двадцать третья
Лишь только некоторые последствия
Не так уж много воды утекло в речке Неверке с того памятного дня, когда в исправительно-трудовом учреждении № 4/12-38 сила пошла на силу и сила силу сокрушила, но многое, очень многое, даже слишком многое изменилось.
Хотя внешне все осталось прежним: те же бетонные стены по периметру с колючкой и электрическими проводами под напряжением наверху, те же вышки с автоматчиками, те же утренние и вечерние поверки, те же разводы на работу и сама безрадостная работа, однообразные и унылые завтрак, обед и ужин, – сторонний человек не заметил бы перемен, но свои, будь то наказание несущие или его исполняющие, зэки или охрана, сравнивали прошлое и настоящее с горечью и досадой, применяя для сравнения всего лишь два слова: небо и земля.
Только потеряв своего Хозяина, «Ветерок» понял, кого потерял, задним числом осознав масштаб личности и размах деяний человека с большой буквы «Ч».
Нет-нет, Челубеев был жив и чувствовал себя, в общем, сносно, но, как опять же все говорили: «Разве это жизнь?»
После перенесенной операции по поводу геморроя, который вследствие своей чудовищности стал «гвоздем» недавно прошедшего в К-ске кустового совещания врачей-проктологов, Марат Марксэнович не выходил из дома на улицу, пребывая в своей квартире уже не в должности начальника ИТУ, а фактически пенсионера, хотя пенсию только начали оформлять.
Операция, длившаяся пять часов и произведенная пятью хирургами, как всякое хирургическое вмешательство Челубеева, несомненно, убавила, но внешне это было совсем незаметно, скорее можно даже говорить о прибавке: под не снимаемой ни ночью, ни днем полосатой пижамой, которую еще в больнице подарила ему сестра Жозефина, теперь топорщился круглый животик, на лице пухли пончики щек, а под подбородком жил своей отдельной жизнью подбородок второй.
В прошлом стальные глаза Марата Марксэновича сделались застенчиво-голубенькими и продолжали голубеть.
Это когда-то, в давние времена человека хвалили за то, что он «поправился», ошибочно считая, что раз полный, значит и здоровый, сегодня же, когда наука о здоровье шагнула далеко вперед, за это уже не похвалят, но и упрекнуть Челубеева вряд ли кто решился бы, глядя в его новые голубеющие глаза с поселившимися в них неуверенностью и страхом.
Страх вошел в Марата Марксэновича вместе с невидимым раскаленным штырем, поразившим его в то самое место, к которому, как он раньше любил говорить, настоящий мужчина не должен никого подпускать.
Хотя надо отдать должное – любой другой на его месте заорал бы нечеловеческим голосом и в лучшем случае потерял бы сознание, а в худшем отправился бы туда, откуда не возвращаются, – Марат же Марксэнович ничего не сказал и никуда не отправился, а вернулся на свое место и сел!
Возможно, именно в тот самый момент окончательно и бесповоротно сила покинула Марата Марксэновича, и освободившееся пространство занял страх и сопутствующие страху мнительность и тревожность.
Эти новые чувства выражались почти во всяком его действии и слове, в общении с людьми и даже предметами, и в первую очередь – с тонометром, напомним, что так называется аппарат для измерения кровяного давления. Марат Марксэнович постоянно тянулся к нему и одновременно очень его боялся. Ходил вокруг да около, бросал осторожные косые взгляды, не решаясь притронуться, и вдруг хватал, затягивал свой ослабший бицепс шуршащей синтетической лентой и, лихорадочно быстро накачивая резиновую грушу, смотрел на шаткую неверную стрелку, как смотрят подсудимые на судью в момент оглашения приговора.
